Земляки

Она пела по-русски
10 октября 2012 года на шестьдесят четвёртом году окончила своё земное существование Татьяна Михайловна Лузянина, урождённая Решетникова, тихо-тихо, как оканчивают русскую песню о бескрайней степи…
Мы были с ней достаточно близко знакомы, но никогда у меня не возникало желание фамильярничать и называть Татьяну Михайловну просто Татьяной.
Родом Татьяна Михайловна была кубанская казачка, всю свою жизнь она посвятила русской песне. Русская песня пронизывала всё её существо, наполняла её душу так, что она не мыслила своего существования без песни. У неё был не просто голос – голосина. Когда-то в молодости она посылала записи своего голоса руководителям знаменитых русских хоров. Ей приходили приглашения на работу, но когда она входила в кабинет очередного руководителя хора, тот, оторопев, быстро проговаривал, опустив глаза: «Нет-нет, Вы нам не подходите». Дело в том, что Татьяна Михайловна была физически нездоровой.
Помню, она показывала мне свою детскую фотографию: светленькая бойкая четырёхлетняя девчушка в светленьком платьице сидит на стуле и болтает ножками… Тогда она была ещё здоровой… А потом позвоночник стал искривляться…
Танюшка оказалась в больнице-интернате для детей с больной опорно-двигательной системой. Ребёнка замуровали в гипсовый корсет, на долгие восемь лет уложив на койку. Родимый дом был в 90 километрах. Все заботы по хозяйству в основном лежали на материнских плечах: отец вернулся с войны совершенно слепым. И хотя по дому он всё делал сам, всё-таки мать не могла надолго оставить хозяйство, чтобы навестить больную дочь, тем более, что после Танюшки рождались ещё дети, а с младенцами далеко не уйдёшь. И всё же мать вырывалась к дочери. Пешком через степь; однажды даже каким-то чудом избежала нападения волков… И не всегда мать пропускали к дочери. Танюшка была очень впечатлительным и ранимым ребёнком, такой она и осталась на всю жизнь. Врачи опасались, что встреча с матерью, особенно расставание с ней спустя несколько часов, окажется для девочки сильнейшим стрессом, пагубным для здоровья. Татьяна Михайловна никогда не рассказывала, что испытывала она, оказавшись на больничной койке вдали от мамы и папы… Но зато она рассказывала, какие удивительные люди работали в этом интернате.
В этот интернат для больных детей не доходили всякого рода идеологические установки: партии и правительству было не до убогих. Здесь больным детям некому было внушать чувство классовой ненависти и ожидания благ светлого будущего. Здесь работали люди старой формации с совершенно несоветскими понятиями о чести, совести и любви. Весь медперсонал состоял из людей, переживших ужасы революции, коллективизации, гражданской и отечественной войн. Но через все испытания эти люди пронесли те идеалы, которые отличают именно русского человека: кротость, милосердие, долготерпение, любовь. Это был  кусочек-оазис той старорежимной России, где калек и уродов называли убогонькими, где таких людей умели любить. Особенно Татьяне Михайловне запомнилась одна нянечка-сиделка, которая была когда-то учителем русской словесности. По-видимому, эту женщину «попросили» из школы за то, что она была не в состоянии преподавать советскую литературу… Вечером перед сном нянечка приходила в палату, выключала свет и садилась посреди палаты на стул. И начинала декламировать наизусть русскую классику: не только стихи, но и прозу. Дети, лишённые обычных для их возраста радостей от подвижных игр, находили утешение и радость в Русском Слове. Лишённые жизни тела, дети учились жить душой. Здесь в детях воспитывались истинно русские понятия о полноценной жизни.
В 14-15 лет Татьяну, наконец-то, выписали. Она стала учиться в обычной школе. Изумительный почерк, великолепная память, живой ум быстро вывели её в число лучших учеников. Но вдруг у неё стали отказывать ноги. Врачи поставили страшный диагноз: туберкулёз позвоночника. Опять больничная койка и ожидание сложнейшей операции: крайние рёбра должны были переставить как амортизаторы вместо разрушившихся позвонков. С Татьяной в палате лежала ещё одна девочка такого же возраста с аналогичным диагнозом. Операция предстояла уникальная, предусмотреть заранее всё было невозможно, поэтому у той  девочки, которая бы оказалась первой на операционном столе, практически не было шансов остаться в живых: на ней должна быть отработана  методика… Танюшка оказалась второй…  До самой своей смерти Татьяна Михайловна помнила, какой ценой ей досталась жизнь. У неё не было больше права на уныние.
У Татьяны было, с кого брать пример мужества. Отец Татьяны Михайловны вернулся с войны, из фашистского плена совершенно слепым: над военнопленными производили какие-то опыты. Его привезли в родной дом повидаться с женой, а дальше ему предстояло поселиться в доме инвалидов. Но жена, мать Татьяны Михайловны, сказала: «Какой вернулся, такого мне и любить». Это была счастливая супружеская пара. Михаил  так уверенно управлялся с домашней работой, что его совершенная слепота как бы даже и не обременяла его.  Со стороны даже могло показаться, что слепой не настолько и слеп… Михаил даже пенсии не получал как ветеран-инвалид. Но вот старшие дети взяли да и написали самому маршалу Жукову о своём отце. И прославленный полководец ответил письмом простому танкисту. Сразу же нашлись и боевые награды, и пенсия была назначена.
Михаил Решетников ушёл на войну с гармошкой, с этой гармошкой прошёл и плен, и вернулся тоже с ней. Берёг он свою гармошку пуще жизни. А как хотелось Танечке поиграть на ней! Иной раз она подговаривала младшую сестрёнку принести ей заветную гармошку. Заберётся тогда Татьяна куда-нибудь подальше – и наяривает: душу отводит. И, конечно же, с таким гармонистом вся семья и пела и плясала. Когда, случалось, собираться всем вместе, когда приезжала Татьяна и ещё не покинула родительский дом младшая Валентина, со всей округи сходился в дом Решетниковых окрестный люд послушать, посмотреть и самим принять участие в этом не то что бы концерте, а празднике русской души. Притом до самой ночи разудалого казацкого веселья никому и в голову не приходило выпить хотя бы глоток вина!
Татьяна Михайловна стремилась только жить, жить и жить, и делиться жизнью с другими. Ей было двадцать с небольшим, когда она очутилась в Рудничном. Её переманили сюда тётка, в своё время высланная в эти края как кулацкий элемент, и младшая сестрёнка Валентина, которая здесь уже успела выйти замуж за Валерия Фукалова. Татьяне Михайловне было 25 лет, когда она вышла замуж за Андрея Лузянина. В любви и верности они прожили 39 лет, до самой кончины Татьяны Михайловны. Это был не просто шаг, доказывающий всему миру, что она не хуже других, но это был подвиг любви и материнства. В наше время, когда молодые здоровые женщины ради карьеры не решаются иметь детей и делают аборты, Татьяна Михайловна родила двух детей: Марию и Ивана, хотя, надо думать, врачи предупреждали её, что беременность может весьма пагубно сказаться на здоровье. Но это не испугало её.
…Татьяна Михайловна задыхается, хрипит, едва шепчет, лицо страдальческое: с каждым годом позвоночник «оседал», сдавливая внутренние органы. У неё совершенно не хватало дыхания. Но вот она выходит на сцену, по-русски широко разведёт руками, встряхнёт величаво головой – и невероятно сильный голос вырывается из её груди. В чём же загадка того, что человек, физически не имеющий возможности петь, всё-таки пел  и не просто пел, а так пел, что и микрофона не надо?
Великий итальянский певец ХХ века Лучано Паваротти незадолго до смерти в одном из интервью сказал, что он пришёл к выводу, что в пении главное не голосовые данные, не техника, а душа. Великому итальянцу потребовалась целая жизнь, чтоб дойти до истины, которая когда-то была известна любому русскому человеку с колыбели и  которую в наше время сумели сохранить лишь немногие избранные… Татьяна Михайловна сетовала, что специалистов по русскому пению очень и очень мало. Действительно, нынче мы принимаем за русское пение что попало. То стилизацию, когда давят из себя какие-то грудные звуки на манер цыганских, то  пение Жанны Бичевской, которая представляет русскую песню в стиле кантри – манере американских ковбоев, то просто вопли лишь бы погромче.
Как-то мне случилось услышать запись дореволюционного хора, кажется, это был хор Московского собора Кремля. Я поняла, что народная манера по своей сути, по внутренней своей сосредоточенности молитвенна.
Манера академического пения, воспринятая с Запада, совсем иная, нежели русская народная. Если первая рассчитана на технику владения голосовыми связками, на мощную грудную клетку, работающую как меха, то в народном пении звуки рождаются где-то глубоко в груди, в сердце, и они свободно выплёскиваются наружу; голосовые связки при этом задействуются как будто мельничные колёса, сами собой – под напором хлынувших чувств. Ты поёшь, не напрягаясь, с удовольствием, как Бог на душу положит.
Пение в церкви сегодня зиждется как раз на академическом пении, т.е. на технике. В церковных кругах идут споры, что лучше: партерное пение или знаменный распев – старинная манера пения. Мне же думается: как ни пой, но пока мы не усвоим русское пение, как открытость и развитость души, все споры бесполезны.
Татьяна Михайловна была выдающимся хормейстером: не имея музыкального образования и не владея, по сути дела, нотной грамотой, она создала  два русских хора: детский и взрослый, –  много лет подтверждавших звание народных хоров. Её хоры отличали необыкновенная звонкость и чистота голосов – это отмечалось всеми экспертами на смотрах-конкурсах. Она умела поставить певцу голос. Это её качество очень ценилось: весьма многие просили её об этом, и никому она не отказывала. Однажды она, несмотря на свою крайнюю занятость и нездоровье, соизволила заняться нами: лично мною и послушниками, проживающими при нашей церкви. Татьяна Михайловна стала учить нас петь по-русски. И тогда я поняла, какая мощь, какое сокровище сокрыты в русской песне. Занятия начинались с распевок. Это были не просто упражнения для гимнастики голосовых связок – это, скорее, ключик, помогающий распахнуть душу. «Ой, ты, степь широкая, степь раздольная! Ой ты, Волга матушка, Волга вольная!» Попробуйте хотя бы не спеть, а просто произнести эти слова в полный голос! Сначала как бы сжато всё внутри… Второй, третий раз… И вдруг чувствуешь, как душа распахнулась наконец… И ты уже знаешь всем нутром, всем сердцем, до самых кончиков волос понимаешь, что такое Родина и почему это слово пишется с большой буквы. Русскую песню нужно слушать, чтобы запеть самому.
До занятий с Татьяной Михайловной я пела как тот евангельский петух, который  сумел побудить своим кукареканьем апостола Петра к покаянию, но, правда, от моего «кукареканья» пользы было немного – меня слушали далеко не апостолы, но, слава Богу, терпели меня как могли. Мой певческий опыт лишний раз доказывает, что петь по-русски может любой, также как и молиться. От этого ещё горше становится на душе: как тяжела утрата человека, умеющего приобщить людей к дивному сокровищу русской песни. Кто бы мог сейчас усвоить и передать людям опыт Татьяны Михайловны. Дал бы Бог, чтобы самые близкие, родные Татьяне Михайловне люди, которых она больше, чем кого-либо, учила любить русскую песню, пошли по её стопам! Чтобы они поняли, КЕМ была их мама и бабушка, и как важно сейчас возрождать любовь к русской песне.
Последние годы Татьяна Михайловна не любила фотографироваться: как всякой женщине, а тем более творческой артистической натуре, напоминания о старости – признаке немощи – были неприятны. Но вот Татьяна Михайловна умерла, и некролог в газете должен был выйти с её фотографией: так солидней. Номер газеты с некрологом и фото были благополучно доставлены в типографию. Но каково же было удивление редакции газеты «Прикамская новь», когда газета напечаталась без фото: на месте изображения осталось пустое место…
Матушка Фотиния (Сафронова).

Леонид САФРОНОВ: священник, поэт, гражданин

Каждый раз, открывая книги Леонида Сафронова, невольно вспоминаешь знаменитые слова «В своём Отечестве пророка нет». Как же мы бываем порой равнодушны, немилосердны, а то и жестоки к людям, которые в духовном плане выше нас на голову, которые всей своей жизнью прославляют нашу землю. «Не стоит село без праведника…» — это тоже о нём, о Леониде Александровиче Сафронове.

Когда-то богодухновенный пророк и вождь Моисей дал своему народу Пятикнижье — и стал славен. Царь Давид написал Псалтирь — и тоже прославился. Долго ли коротко ли, но «день за днём идут года — зори новых поколений» — и вот писательская слава осияла не то что бы царя, но как бы даже и вождя в своём роде: Леонид Ильич Брежнев удостоился Государственной Ленинской (или Лёнинской, как её звали в народе) премии. А в это самое время, когда державнейший литератор почивал на лаврах при звёздном свете своего пиджака, на призывном пункте одного молодого поэта, тоже Леонида, психиатр спросил: «Ваше любимое занятие?» Тот ответил: «Пишу стихи». «Склонен к шизофрении», — был поставлен диагноз… советской действительности.

Вот об этом поэте мы сейчас и поговорим.

Леонид Александрович Сафронов родился 19 октября 1955 года в посёлке Рудничный Верхнекамского района Кировской области предпоследним ребёнком в многодетной семье (всего детей было 14, но четверо умерли во младенчестве).

Родители Леонида Александровича были из высланных раскулаченных крестьян. Его отец, Александр Кириллович Сафронов, 1910 года рождения, был репрессирован в 1931 году за то, что его родители имели собственную мельницу, — вместе с ними он был выслан из села Кокшага Нижегородской губернии. По этапу с ним шла и его будущая жена и мать Леонида Александровича — Александра Ивановна Пеплова, 1915 года рождения, уроженка г. Варнавина Нижегородской губернии. Её семья была репрессирована за то, что у них было много скота — отец Александры был купцом.

Александра Ивановна с детства была очень бойка. Когда отца посадили в подвал нижегородской тюрьмы перед отправкой на Беломорканал, она ползком пробиралась мимо охраны (ей тогда было лет четырнадцать) к тюремному окну и передавала отцу продукты. А ведь могли и застрелить… А потом, когда всю семью (мать Анну Ивановну, братишек Валентина (5 лет) и Леонида (3 года) и её саму — пятнадцатилетнюю) отправили в далёкую ссылку, она больше половины своего пайка за работу на лесоповале приносила матери, которая была инвалидом — хромая. Так что если б не Шурка (так звали её в семье), то мать с братишками могли не выжить… Она не бросила мать и тогда, когда один парень, земляк, предложил ей выйти за него замуж и бежать с постылой каторги. Незадачливый жених сбежал один, но потом всю жизнь до самой смерти писал письма своей несостоявшейся невесте…

Отец Леонида Александровича всю жизнь проработал пожарным, а в годы Великой Отечественной войны был в звании лейтенанта начальником небольшого лагеря военнопленных. К этому времени можно отнести такой эпизод, позднее рассказанный Александрой Ивановной. Среди военнопленных был эсэсовец. И вот однажды за какую-то провинность его, за неимением более пригодного помещения, посадили под карцер в чулан. А в самой избе хранилось оружие. Большой тайны из этого никто не делал, потому что военнопленные вели себя смирно: куда убежишь из тайги? Но эсэсовец от такой близости к оружию буквально обезумел. Боясь этого своего состояния, он стал умолять, чтобы его убрали из чулана, но на эти просьбы никто не обратил внимания. Это в наше время стало модным рассуждать о зомбировании-кодировании, а тогда кто о таких материях мыслил? Но, судя по всему, эсэсовцы действительно были зомбированы, и в определённых ситуациях в них срабатывала как бы пружина — они становились сами не свои, были не в состоянии контролировать свои поступки. В православии такое состояние называется одержимостью или беснованием.

В данном случае как раз «пружина»-то и сработала. И тогда произошло совершенно бессмысленное, не поддающееся логике жуткое происшествие. Эсэсовец ногой выбил тонкую перегородку, отделяющую его от оружия, схватил ружьё и, забравшись на чердак, стал стрелять. Надо было что-то решать. Один солдат-охранник, небольшого роста кривоногий якут, вызвался на единоборство с громадным двухметровым арийцем. Эсэсовца отвлекли, а тем временем якут проник на чердак. И фашистское неоязычество столкнулось нос к носу с древним сибирским язычеством; отечественные бесы не подкачали. Якут в припадке осатанелой ярости набросился на «сверхчеловека», перегрыз зубами ему горло и, окончательно опьянев от крови, с необыкновенной лёгкостью скинул с чердака тело фашиста А затем выпрыгнул сам и, беснуясь, стал плясать на трупе… Всё это произошло едва ли не в доме самих Сафроновых. Свидетелем этого страшного происшествия стала не только Александра Ивановна, но и старший брат Леонида — Владимир. Володя учился в школе хорошо, детский испуг сказался не сразу, но в последствии вылился в тяжёлую форму шизофрении…

У отца Леонида Сафронова, Александра Кирилловича, была одна страсть, казалось бы, совершенно несовместимая с профессией пожарника. Обременённый многочисленным семейством и большим крестьянским хозяйством (Сафроновы держали коров, поросят, кур, гусей, пчёл). Александр Кириллович до самозабвения любил поэзию. Он знал наизусть едва ли не всего Никитина, всего Есенина, Маяковского, Демьяна Бедного, Некрасова и цитировал ещё много других поэтов. Есенина любил больше всех. И первого своего внука назвал Сергеем в честь Есенина. Но поэтом стал Леонид, а не Сергей.

У Александра Кирилловича был дар чтеца. Это дар особенный и редкий: здесь мало иметь актёрское мастерство и хорошую дикцию — нужно так чувствовать личность автора, чтобы каждое слово поэта ощущалось прямо-таки физически, как собственное дыхание. Дед декламировал стихи всегда и повсюду: дома, на работе, в гостях, на клубной сцене. До сих пор старожилы, вспоминая об Александре Кирилловиче, говорят: «Он очень хорошо читал стихи». Возможно, раскрытию дара чтеца способствовало то, что на территории Вятлага в числе прочих врагов народа имелось достаточное количество актёров, и лагерная администрация из них создала целую театральную труппу, составу которой позавидовали бы и академические театры.

Дети буквально росли на стихах. Отец порой говорил им: «Не сядете за стол, пока не сочините рифму». А дети и сами порой устраивали меж собой соревнование, чей стих длиннее. И, надо сказать, что Леонид не всегда оказывался победителем. Так что сочинительская жилка присуща всем Сафроновым.

Читала с клубной сцены стихи и мать, Александра Ивановна, и тоже с успехом, правда, репертуар у неё был не так обширен, как у мужа. Но выступала она на клубной сцене до восьмидесяти лет, притом не только со стихами — а ещё и пела и танцевала.

Если бы Сафроновы жили в каком-нибудь крупном городе, талант Александра Кирилловича не ограничился бы размерами клубной сцены и каптёрки пожарников, и тогда бы мечты маленького Лёни стать поэтом (а он мечтал стать поэтом уже с шестилетнего возраста) были бы естественны и закономерны. Иное дело — далёкий вятский посёлок… Отец будущего поэта скончался, когда Лёне шёл двенадцатый год… И тут всем окружающим стало почему-то казаться, что Леониду ничего другого в жизни не остаётся, как стать трактористом. Стоило ему только задуматься, как мать уже одёргивала его: «Ну, что ты ходишь, как инженер!» Как-то раз на уроке физики ему в голову пришла удачная рифма, он и не заметил, как сзади подошла учительница. Выхватив у Леонида листок со стихами, она под общий хохот одноклассников прочитала написанное вслух и добавила: «Вместо того, чтобы физику учить, ты из себя поэта корчишь!» В итоге, поскольку учебный процесс по таким дисциплинам, как физика и математика, проходил с явно выраженным литературным уклоном, Леониду предложили покинуть стены родной школы после окончания девятого класса, хотя директором школы был родной дядя Валентин, тот самый, который выжил в ссылке благодаря своей сестре Шурке. О литературных наклонностях выпускника в школьной характеристике не обмолвились, хотя, когда Леонид был ещё учеником пятого класса, его сочинения приводили в пример старшеклассникам. В характеристике написали: «Он любит природу». Ну и куда с такой характеристикой можно было податься? Только в геологоразведку шурфы копать. Там он проработал год и отправился к старшему брату в Пермь, где тот работал главврачом в больнице. В силу авторитета старшего брата, Леонид поступил в медучилище, но учиться там не смог: ему становилось плохо при виде крови. Тогда Леонид поступает в культпросветучилище, откуда его призывают в армию. Но и там он писал стихи, печатался в армейской газете, за что однажды удостоился благодарности от командования.

После демобилизации он в Пермь уже не вернулся, а по комсомольской путёвке поехал в Норильск, где несколько лет проработал грузчиком в «Газпроме», разгружал-загружал в тундре вертолёты.

Там, в Норильске, Леонид стал посещать литобъединение. Появились публикации как в местной «Заполярной правде», так и в краевых журналах «Енисей» и «Красноярские огни». В 1982 году вышла подборка стихов в сборнике «Встречи» Красноярского издательства, а в 1988-м подборка стихов была напечатана в сборнике «Встречи» Кировского издательства.

Весной 1986 года Сафронов отправил документы и рукопись для поступления в московский литературный институт. И уже через месяц пришло письмо от руководителя семинара Владимира Фирсова с поздравлением о принятии. До экзамена ещё далеко, а абитуриента уже поздравляют, даже не с тем, что он прошёл творческий конкурс, а именно с зачислением! Не пройдёт и года, как Владимир Фирсов скажет: «Ты — готовый поэт. Мне тебя учить нечему».

Примерно в это же время со стихами Леонида Сафронова познакомился Виктор Петрович Астафьев. В частной беседе он сказал: «Это стихи большого русского поэта, может быть, самого большого». Благодаря Астафьеву состоялась первая публикация стихов Леонида Сафронова в центральном журнале («Студенческий меридиан», 1988, № 9). Но личное знакомство с Астафьевым так и не состоялось. Леонид Александрович был в Красноярске, подходил к дверям великого русского писателя, но нажать кнопку звонка так и не решился… Потом видел его в аэропорту Внуково и опять не решился подойти…

В конце восьмидесятых Леонид Александрович возвращается на родину, но не один, а с женой Светланой. Здесь, в Рудничном, в 1986 году у них родилась дочь Екатерина. Леонид стал работать пожарником. Но через год он с семьёй снова возвращается в Норильск. Там прожили ещё года полтора.

Проучившись в Литинституте год, Леонид оставляет столь притягательное для многих учебное заведение. Причиной этого послужило не столько признание руководителя семинара, сколько неприятие учебного плана. Леонид не мог уразуметь, каким образом можно было за один семестр изучить «Илиаду», «Одиссею», а также всю римскую лирику и современную прозу. Вместо того, чтобы «галопом по Европам» всё пройти и получить вожделенную бумажку с надписью «Диплом», Сафронов почти два года по часу-полтора в день изучал Гомера, внимательно том за томом штудировал Астафьева, Айтматова, Белова, Распутина. Пушкина… Он и по сей день читает регулярно, так, что дочь Настя, которая родилась в 1997 году, когда родителям было уже за сорок, в восемь лет свободно цитировала «Евгения Онегина».

Когда проживание на Севере сделалось для Леонида невозможным (всё чаще сказывалась наследственная предрасположенность к лёгочным заболеваниям — почти ежемесячно он болел воспалением лёгких), он с семьёй окончательно возвращается на родину.

В 1989 году Л. Сафронова принимают в Союз писателей. Это случилось на 1Х Всесоюзном совещании молодых писателей. Его приняли единственного из нескольких сотен участников, причём приняли по рукописи, хотя в то время условием приёма было издание двух книг. На совещании Л. Сафронов попал на семинар Николая Старшинова, который в журнале «Наш современник» писал о поэзии Сафронова: «Поэт сумел лишний раз доказать, сколько ещё возможностей таится в русском классическом стихе. Насколько он гибок — то в нём есть песенная плавность, то жёсткая ироничность, а то звучат и трагические ноты».

Следует подробнее остановиться на этом Совещании. Оно было по-своему уникальным. Во-первых, на прежние Всесоюзные совещания делегаты посылались региональными отделениями Союза писателей, а чтобы стать участником этого Совещания, достаточно было послать рукопись прямо в Москву. Во-вторых, всё это громадное количество рукописей было прочитано! Невероятно! Чтобы собрать и оповестить участников, была задействована вся мощь обкомов-райкомов. Участников разместили в гостинице спорткомплекса «Олимпийский». В общем, всё было сделано на добротном государственном уровне, с размахом. С одной только Вятки приехало человек десять, с Норильска — четыре. Участников набралось более трёхсот. У многих из них уже было издано по несколько книг. Однако в Союз писателей приняли одного только Сафронова… Сам собой напрашивается вопрос: неужели вся эта кутерьма с Совещанием была устроена только лишь для того, чтобы ещё одним членом Союза писателей стало больше? Тем более что уровень профессионализма участников был довольно высок: год-два — и большинство получили членские билеты. Так почему же приняли одного, если можно было принять несколько сотен? Напрашивается мысль, что целью этого Совещания было выявить поэта, а не расширять ряды Союза писателей. Впрочем, выявленный поэт не отвечал требованиям эпохи «социализма с человеческим лицом», а тут ещё грянула перестройка… Так что рукопись стала книгой только в начале 1994 года в Волго-Вятском издательстве. Издали тихо, без презентаций, тираж спровадили в дальний магазинчик — и тишина. Книга, которая должна была стать событием, оказалась недоступной для читателей.

В 1989 году 33-летний Леонид Александрович и вся его семья принимают православное крещение. Сафроновы становятся постоянными прихожанами Покровской церкви в райцентре — г. Кирсе. С 1993 года Леонид Александрович поёт на клиросе. С этого времени и на протяжении пяти лет стихи не писались. Конечно, профессиональный уровень поэта был вполне достаточным, чтобы писать «в столбик» при любой погоде по принципу: «ни дня без строчки», но подлинные стихи — это ведь не лингвистические конструкции.

В марте 1994 года Леонид Александрович был рукоположен в дьяконы, а в феврале 1995-го — в священники. С мая 1995-го он стал устраивать церковно-приходскую жизнь у себя на родине, в Рудничном, в окрестных селениях и тюремных колониях. Сейчас у о. Леонида тринадцать приходов, в число которых входят пять тюремных храмов.

Поскольку духовного образования у о. Леонида не было, он сделал попытку его получить. К этому времени у него уже было приходов пять, раскиданных в радиусе 70 км, маленький ребёнок (дочь Настя, родившаяся в 1997 году) и не было ни приемлемого жилья, ни машины (общественный транспорт как таковой исчез — до приходов добирался то на перекладных, то пешком). Он поступил на заочное отделение Вятского филиала Свято-Тихоновского института. Благодаря обучению в институте, о. Леонид стал писать стихи о святых. При отсутствии транспорта добираться до Вятки на сессии было крайне тяжело. В конце концов, возвращаясь с сессии как-то под самый Новый год, о. Леонид сильно застудился и тяжело заболел. Находясь в таких тяжёлых условиях, он предложил руководству института в качестве рефератов предоставлять стихи и поэмы. В этой просьбе ему было отказано. Священнику и поэту шёл уже пятый десяток… Одно из двух: либо бумажка под названием «Диплом», либо стихи. Отец Леонид выбрал стихи и оставил институт после двухлетнего обучения.

О. Леонид лауреат журналов «Москва», «Наш современник», всероссийской премии имени Николая Заболоцкого.

В 1993 году вышла первая его книга «Далеко за синими лесами», в 2002 — «Поле Куликово», в 2005 — «Затаилась Русь Святая», в 2007 — «Лесниковая дочка».

О священническом служении о. Леонида режиссёр Марина Дохматская сняла ряд фильмов: «Сорда», «Край», «Воля», которые транслируются по областному и центральному телевидению.

Как только Леонида приняли в Союз писателей, его пригласили жить в Вологду, там ему обещали квартиру. Но он не захотел уезжать с родины. А здесь, в Рудничном, ему долго не давали никакого жилья. Он с женой и маленьким ребёнком (Кате тогда было два годика) жили у старенькой матери, в однокомнатной квартире. Потом Сафроновым дали квартиру, но очень плохую, холодную и сырую, с гнилым полом и без воды, в которой они прожили тринадцать лет. И сейчас, о. Леонида зовут жить в другие места, но он по-прежнему не хочет уезжать с родины, хотя приход у него очень бедный. Он считает себя ответственным за каждого жителя п. Рудничного.

19 октября 2005 года в Рудничной городской библиотеке открылась выставка, посвящённая 50-летию Леонида Сафронова, а затем состоялась его встреча с земляками. О. Леонид рассказал, как тяжело ему было, когда, придя в церковь, он вдруг перестал писать стихи. Но через пять лет стихи неожиданно снова начали писаться. Да ещё как! За несколько месяцев он написал столько, сколько и за всю жизнь не написал. Новых и старых произведений в исполнении автора прозвучало в этот вечер немало. Однако о. Леонид подчеркнул, что сейчас он ощущает себя в первую очередь священнослужителем и только потом поэтом, хотя всё взаимосвязано: вера расширяет талант не только за счёт религиозной тематики, но и лирика становится глубже. Потом о. Леонид рассказал о своей поездке на Святую Гору Афон. И, конечно же, на этом вечере вспомнили, что воцерковление Сафроновых началось после того, как библиотека подарила им старинное Евангелие на церковно-славянском языке, которое они долго разбирали. Не с кем было посоветоваться: никто из окружающих не умел читать по-церковнославянски. Но уж зато, когда прочитали, поняли: Иисус Христос — реальная Личность, Он — Бог, и надо креститься. Любовь к литературе помогла оценить Евангелие. Думается, что это символично, что поэт в своём творческом развитии стал служителем Слова.

ОНА ГОРЕЛА ДУХОМ

ПЕРЕД БОГОМ

Умерла Татьяна, пожилая прихожанка Покровской церкви (г. Кирс). В последний раз она была в храме в начале 2009 года, на Крещение, всего за два месяца до смерти.

К врачам она никогда не обращалась, но, вероятно, умерла от рака мозга. Цепенею от ужаса, какие боли она терпела, до последнего пребывая в твёрдой памяти и рассудке! Единственным обезболивающим, которое она позволяла себе незадолго до кончины, была водка, совсем чуть-чуть… Менее чем за сутки она исповедалась, причастилась Святых Тайн. И скончалась тихо, незаметно. А ведь хорошо известно, как тяжело умирают раковые больные… Её успение пришлось на день, когда Святая Церковь отмечает Торжество Православия…

Татьяна родилась либо в Афанасьево, либо где-то неподалёку от него. Семья была благочестивая, верующая и многодетная. Однажды в дом зашла странница. Её приняли, накормили, дали отдохнуть. Уходя, странница, оглядев кучу копошившихся детей, сказала матери, указав на Татьяну: «А вот эту девку береги: эта вам во спасение, она тебе и глаза закроет». Вскоре после этого на детей как поветрие какое нашло: начали один за другим умирать, выжила только Татьяна.

Уже с 30-х годов прошлого века церкви в Афанасьево не было. Но, удивительное дело, у трёхлетнего ребёнка только и разговоров было, что о «Боженьке». Бывало, спрячется Танюшка за печку и спрашивает мать: «А меня Боженька видит?» «Боженька, ты меня видишь?» — вот первая Татьянина молитва. Это детское лепетанье свершило то, к чему приводит многолетний монашеский подвиг — всегдашнее памятование о Боге, или, как это ещё называют, «хождение перед Богом».

В начальной школе проходили рассказ Чехова о Ваньке Жукове. Татьяну ошеломили такие слова: «… когда хозяева и подмастерья ушли к Заутрене…» С тех пор до окончания школы на столе Татьяны лежал учебник литературы, раскрытый на этой странице. Девочка постоянно думала: «А как это — к Заутрене? И как это в церкви — Заутреня? А церковь — это как? Что там?» Так она и закончила школу со всегдашней думой о Боге и церкви.

Как-то летом Татьяна (в ту пору ей было лет семнадцать-восемнадцать) по-деревенски босиком шла по центральной улице Афанасьево. На автобусной остановке увидела молодую женщину с девочкой. Разговорились.

— Куда?

— В Кирс.

— А там церковь есть?

— Есть.

— Ну, тогда возьмите меня с собой.

Так босиком, без документов Татьяна оказалась в Кирсе, где была действующая церковь. И на работу устроилась, и квартирку сняла. Но главное, стала ходить в храм. Шустрая девчонка, конечно, привлекла внимание прихожан. Однажды Церковь праздновала один из больших летних праздников. Народу собралось много. В очереди на Причастие оказалась и Татьяна. Пожилая, одетая во всё чёрное женщина подозвала её к себе и спросила:

— Ты как часто причащаешься?

— А когда жарко, то два раза, а то и три…

В тот день как раз было жарко… В один день без исповеди причащаться два-три раза! Представляете, какой шум поднялся бы в церкви в наше время, откройся такое! Но Татьяну спасло то, что увидела её та, которую многие кирсинцы в своих помянниках пишут как «монахиня Анна». Впрочем, это была не монахиня, а игуменья одного из уничтоженных большевиками монастырей. В Кирсе она жила вместе со своей келейницей послушницей Анфисой. После революции священнослужителей в Верхнекамье расстреливали помногу: и своих, и привезённых сюда на погибель со всей России. И эти, тогда ещё молодые женщины, взяли на себя подвиг разыскивать по лесам тела погребённых священников и монахов, чтобы похоронить их (одним из таких священномучеников был иеросхимонах Маврикий).

Татьяну как магнитом тянуло к людям духовно совершенным. В поисках таких она объездила всю Россию. Неоднократно была в Пюхтице, в Почаеве, в закарпатских полулегальных монастырях. Её духовником был старец Таврион из Прибалтики. Она рассказывала, как, впервые оказавшись в Пюхтинском монастыре, она каждую ступеньку церкви целовала со слезами… Как-то побывала Татьяна у одного старца, который ещё до войны уже был архимандритом, вследствие чего оказался в местах не столь отдалённых, аж в Сибири. Старец благословил Татьяну с одной монахиней прополоть свой огород. «А огород — весь зарос лебедой в человеческий рост. Мы уже почти всё выпололи, тут старец из своей кельи выходит — аж руками всплеснул: «Вы же все мои овощи повыдёргивали!» Он, оказывается, этой лебедой и питался…» — потом Татьяна показывала мне старый журнал «Московская Патриархия» с некрологом об этом старце.

«Помни час смертный», — вот одно из монашеских правил. Татьяна всё время в уме созерцала как бы лестницу, ведущую на небо: люди по той лестнице поднимаются, а вокруг бесов вьётся видимо-невидимо, и многих бесы сдёргивают и тащат в ад… Она настолько живо представляла себе всю трудность восхождения по лестнице, что из глаз у неё текли слёзы.

Однажды Татьяна сильно расхворалась, никак не могла подняться с постели — лежала, что называется, пластом. Вдруг в комнатку к ней вошёл незнакомый священник во всём облачении:

— Ну что, раба божия Татьяна, лежишь? Вставай!

— Да я, батюшка, и шевельнуться не могу!

— А ты вставай! — Тут священник подал ей руку и поднял с постели. — Теперь ты здорова.

С этими словами он пошёл к выходу.

— Батюшка, да звать-то тебя как?

— Я — Иоанн Кронштадский.

Вот так просто и обыденно взял да явился к Татьяне настоящий святой и излечил её. Притом вполне явственно она ощутила прикосновение его руки! После того случая Татьяна со всем своим жаром бросилась узнавать, кто же это такой, Иоанн Кронштадский, имени которого она до этого не слыхала. И конечно, всё разузнала и даже раздобыла книгу «Жизнь во Христе», на которой был автограф батюшки.

По живости характера Татьяна, резкая, шумная, была близка к умонастроениям юродивых. Был у неё и дар прозорливости. Конечно, мало кто догадывался, что взбалмошная бабка человек удивительный. Юродивые, мы знаем, всегда кого-нибудь обличали, но это было давным-давно. Поэтому Татьяна никого не обличала, но себя не щадила. Бывало, встанет перед Распятием и чуть ли не кричит на всю церковь: «Поганка я! Прости, Господи!»

Она была духовно одарённым человеком. А с одарёнными людьми вообще, я скажу, жизнь не сахар: будь то художник, писатель, композитор, спортсмен или просто человек, самозабвенно любящий свою Родину. Наверное, оттого и не сложилась её личная жизнь, хотя и замужем была, и дочку имела. Конечно же, не могло быть и речи, чтобы её дочь была октябрёнком или пионером. Вся идеологическая машина навалилась на простую русскую женщину, которая не хотела, чтоб из её ребёнка делали строителя коммунизма. Грозились забрать ребёнка в детдом, учителя подбивали одноклассников бить девочку. Мать была непреклонна, как скала, и принуждала дочь страдать за Христа. Ребёнок, в конце концов, не выдержал: тайно от матери вступил в пионеры. Мать, соприкоснувшись с красотой духовной жизни, хотела, чтобы дочь стала монашкой. А дочь выросла и вышла замуж… Приехать на похороны своей матери дочь не сумела…

Татьяну похоронили в Кирсе, в одной ограде с монахиней Анной, послушницей Анфисой и иеросхимонахом Маврикием.

Я не ставила своей целью написать что-либо этакое, елейное. Я хочу, чтоб узнав о Татьяне, люди задумались о святости, о том, как эта святость достигается. Татьяна не похожа на святую? Ну, так что ж, попробуйте сами выбиться в святые в наше время. А я так точно знаю, что она до последней минуты жизни, как свечка, горела духом перед Богом и молилась за Россию…

Матушка ФОТИНЬЯ

(Сафронова).

Наверх