Мои поздравления всем с Днём Комсомола! Улыбнитесь. (Все события и имена вымышленные, заранее предупреждаю). Васька в Германии
– А расскажу-ка я вам, друзья, как я в Германии побывал, – неожиданно начал свою очередную байку наш друг Василий, когда уже все желающие у ночного костра выговорились, когда все тосты и анекдоты, к всеобщему сожалению закончились. – Скажи ещё, что в сорок пятом это было, – съязвил неизменный Васькин оппонент Петрович. – А ты вот зря, Петрович, сходу да с наскока песню глушишь, ты послушай сначала умного человека, а уж потом комментарии свои выкладывай. Ну, так что, мужики, готовы слушать? – спросил нисколько не стушевавшийся Василий, и под наши одобрительные возгласы начал свой рассказ, который с самого начала был похож на правду, а где бы он ещё узнал столько подробностей, если бы сам их не испытал.
В ту осень сушил я овёс на зернотоке. Приезжает как-то рано утром парторг наш колхозный, и строго так извещает: – Собирайся, Василий, в Германию. Разнарядка из центра пришла – надо срочно выделить одного молодого человека для поездки по комсомольской путёвке в братскую республику. Потому как все комсомольцы, которые поумнее да попронырливее, из колхоза давно сбежали, получается, что ехать тебе придётся. Два дня на сборы. Паспорт заграничный готов уже, только осталось твою фотографию вклеить. – Шутишь, начальник? – отвечаю ему. – Я по-ихнему ни слова не понимаю, да и ни к чему мне такие путешествия, это я точно опять чего-нибудь там отчебучу, опять слава по всей округе пойдёт. Так и не сговорились мы с парторгом, а он всё же хитрее оказался и через Светку, супружницу мою, своего добился. Всю ночь меня жена уговаривала детишкам одёжки там подкупить да ей сапожки с кофточкой, и как говорится в русской пословице: « Ночная кукушка перекуковала дневную». Всем колхозом собирали меня в путешествие: кто пиджак кожаный дал, кто рубаху алую, а парторг лично выдал мне галстук сиреневый в жёлтый горошек.
Долго рассказывать, как инструктировали нас в обкоме о том, в какой руке вилку, а в какой нож держать, что говорить на встречах с немецкой молодёжью, а что и в уме попридержать. А бригада собралась, скажу вам мужики, это только кино снимать комедийное: половина из двадцати – комсомольцы, остальные – от сорока до шестидесяти, и все они как на подбор, оказывается, – инструктора райкомов комсомола. Это ведь какая халява была в те годы за рубеж попасть, да ещё по льготной путёвке. Но я быстренько влился, вернее сам сплотил нужный коллектив – ещё два подобных колхозника имелись в моей бригаде: Толик и Вова.
И уже в поезде Москва-Берлин началось наше более близкое знакомство – ведь нам разрешалось провезти через границу по две бутылки водки. А ещё при обмене денег клюнул меня любимый петух в одно место и взял я с собой пять десятирублёвых бумажек (так, на всякий случай). Подъезжая к границе, подвыпивший петух подсказал: «А ты спрячь их в закатанный рукав рубашки, вряд ли какой пограничник додумается туда внимание обратить». В Бресте, пока колёса у поезда меняли, по вагонам пошли с обыском и проверкой документов наши пограничники. Но когда старший группы сказал, что мы комсомольские туристы, да ещё и из Кировской области – незамедлительно, усмехнувшись, пограничный лейтенант, земляк наверно, дал приказ своим солдатикам не заходить в наши купе, прекрасно понимая, что кроме водки и дымковских игрушек, вряд ли можно тут что-то найти. Вот так я провёз контрабанду – пятьдесят полноценных советских рублей. Ох, если б я знал, мужики, каким боком вылезут мне эти червонцы…
И вот мы тёмной ночью попали в Берлин. Наутро глаза мои открылись от изумления и более до вечера не закрывались – через каждые сто метров прямо на улицах шла торговля пивом на разлив! «Цвай фляше бир» – это были первые немецкие слова, которые я выпытал у переводчицы, что обозначало «две кружки пива». Это я запомнил быстро и надёжно, убедившись тут же, что и продавцы пива знают эти заветные три слова. А переводчицей и нашим гидом, скажу вам, мужики, была молоденькая немка Луиза, которая училась в пединституте на преподавателя русского языка, потому его она знала так же, как я немецкий, может чуть только получше.
Подтвердилось это в первый же день, когда привезла нас Луиза в какой-то художественный музей. О чём-то пошептавшись с сотрудницей музея, вручила она нам переносной магнитофон, где была записана речь экскурсовода по музею на русском языке, а сама, молча, присоединилась к нашей компании. Что и ожидалось мною, при переходе из третьего зала в четвёртый, повернули мы, видимо, не в те двери; голос из магнитофона: «Перед вами портрет святого Патрика», а никакого Патрика не видим, вместо него статуя голой женщины стоит. Ну не сдержался я тут от дикого хохота и комментария, про то, как Патрик в Патрикеевну превратился. Вдоволь насмеявшись, рванули мы всей толпой назад, да опять не туда – вконец запутались. Выключили магнитофон, пошатались для приличия, что б немцы не обижались, по музею, и повезла нас на трамвае Луиза в оперу. Я в русской-то опере ни разу не бывал, а тут ещё и на немецком языке. Хорошо, что перед входом магазин был, где «Медвежья кровь» продавалась – это водка немецкая так называется. Но гадость, скажу вам, мужики, исключительная – хуже самогона, который последними каплями из змеевика выходит. И что интересно, у них вся водка тридцать градусов, хоть какую бери. Но, как говорится, за неимением жены и кухарка сгодится, – опера после этой гадости всё же не показалась навязчивой, даже аплодисментами проводила наша троица артистов.
Через пять дней вся эта Германия уже в печёнках у меня сидела с её музеями, операми и палёной водкой, даже пиво уже не радовало. А особенно бесило упёртое местное население: представьте, мужики, стоит толпа на переходе через улицу, ни справа машин нет, ни слева, – но они стоят, потому как горит красный свет на светофоре. Я один раз не выдержал, вышел на середину улицы и зову их: «Ком, ком, камараде!». А они стоят, словно не слышат и не видят меня, а одна старушка, видевшая, наверно, в детстве как русские танки без всяких правил по Берлину гоняли, шамкает, головой от страха качая: «Рус Иван, найн, рус Иван – эс гейт нихт». Ну как тут не взбесишься! На обеде кусочек хлеба, целыми днями пешие прогулки, (кто комсомольцам автобус выделит – не баре, чай, партейные), ночёвки в туристических домиках да в дешёвых гостиницах. Одно скрашивало – давали время для посещения магазинов, да беда и тут меня настигла: марки растаяли на пиве да на покупке одежды для дочек. А впереди ещё неделя тоскливой жизни. Толик с Вованом тоже, хоть и не на полной мели, но мне и честь надо знать – не всё же на чужом пансионе состоять. И вспомнил я тут о своей контрабанде, о пяти красноцветных ассигнациях с портретом вождя нашего, дедушки Ленина.
Продавать марки решил я в туалете торгового центра. Узнал у Луизы накануне как будет по-ихнему «двадцать марок», решил подешевле продать кровные рубли, хотя на десятку по курсу надо было тридцать марок просить, а не «цванцих марка». Толик с Володей встали на шухере у дверей туалета, а я занялся торговлей. Как ошпаренные вылетали немцы из него, на ходу застёгивая ширинки и ремни. Прошло минут десять, а я не сбурил ещё ни одной десятки. И вот заходит в туалет негр! Да, да, мужики, – настоящий негр. А я их до этого в кино только видел; челюсть моя так и отвисла от неожиданности увиденного чёрного чуда. Смотрю – он стал оглядываться, ан нет никого в туалете кроме меня с десяткой в руке. Но и я от волнения и неожиданности про «цванцих марка» забыл напрочь, но про себя думаю: «Я не я буду, если червонцы негру не втюхаю». На чистом русском, настойчиво так и строго, говорю трясущемуся негру: – Слушай сюда, Чегевара! Если ты сейчас не купишь у меня два червонца с портретом вождя нашего – ты меня очень сильно обидишь! – и лезу рукой во внутренний карман чёрного кожаного пиджака за второй купюрой. А вот такой прыти от покупателя, мужики, ну никак я не ожидал: взревев, словно поросёнок при кастрации, негр, бросив свой портфель, вылетел из туалета и помчался по торговому центру. Понял я в ту минуту, что «ох, и доиграешься ты, Васька», и вылетел вслед за ним. Долго неслась наша троица вдоль по улицам Дрездена, оглядываясь, нет ли за нами погони.
На следующий день после обеда отвёл меня в сторонку Александр Сергеевич, наш старший группы, и вкрадчиво так, ласковым голосом, в котором слышались зловещие нотки, сказал: – Уважаемый Василий! Когда ты надсмехался над святым Патриком в музее, я молчал. Когда ты в состоянии подпития захрапел на немецкой опере, я сделал вид, что не слышал этого. Когда Луиза пожаловалась мне, что ты провоцируешь немцев на нарушение правил дорожного движения – это накалило меня докрасна, но теперь, когда мне доложили, что ты неграм контрабандные червонцы впариваешь – это предел! По приезду в Союз я на тебя такую характеристику накатаю, что тебя не только в партию не примут, так никогда более за границей тебе до скончания века не бывать. Стою я, челюсть отвесив и глаза потупив, как учил меня держаться перед начальством папа незабвенный, чтобы побыстрее отстали: – типа, ну что с дебила возьмёшь? А сам думаю – это какая же сволочь проболталась про негра, Толик или Володя? Хотя какая разница… – Ещё одна подобная выходка, Василий, и я тебя персонально на самолёте на родину отправлю. Усёк, механизатор? – в сердцах высказался Сергеевич, думая, что наносит мне сердечную рану. Да только глубоко заблуждался родимый сотрудник КГБ: первый и последний раз дуриком я стал, согласившись на это турне, а в партию мне уже был до этого путь заказан после недавнего посещения вытрезвителя. И с какой это стати я должен принципам жизненным изменять в угоду чьим-то указаниям? А случай не заставил себя долго ждать…
Уже в следующий вечер состоялась встреча с дружественными немецкими комсомольцами. Ну а какая встреча без спиртного. События эти, мужики, ещё при Брежневе происходили, а он, как известно, и сам не прочь был «принять на грудь». За столиком нашим оказался средних лет немец по имени Рудольф. Сколь он по-русски шпрехал, сколь я (Толик и Вовчик не в счёт – они пытались в школе английский изучать) – но после третьей стопки контакт стал налаживаться. Оказалось, что по жизни он тоже крестьянин, как и мы, но вовремя сбежавший в город за лучшей долей. Слово за слово, стопка за стопкой – но вскоре подошёл к нашему столику Александр Сергеевич. – Сергеич, не порти картину! Такая задушевная беседа льётся у нас! – умоляющим взглядом обратился я к старшому, поняв, что пытается он остановить наше с Рудольфом братание. – Я, я, Васья ист майн либе фройнд! – начинающим заплетаться голосом стал заступаться за меня Рудольф, заподозрив, что на меня начинается «наезд». Будучи и сам навеселе, Сергеич удалился, но всё же погрозил мне пальцем. На жест этот получил он моё мысленное послание его в эротическое путешествие. Вечер встречи прошёл при полном взаимопонимании. – Васька, их тъебья уфашай! – кричал Рудик, когда я загружал его в вызванное специально для него такси.
Утренний разбор полётов завершился категорическим заявлением Сергеича, что по приезде в Союз буду я изгнан из рядов комсомола, но после моего вопроса: «с какой мотивировкой? за спаивание немецких комсомольцев?», старшой стушевался и посоветовал на глаза ему не попадаться. Я был спокоен – назавтра намечалось отбытие на Родину. Если б я знал, что меня ждёт впереди…
Вещи наши были уже на вокзале, до отправления поезда оставалось три часа, и старший группы «дал Берлин на растерзание», как изволил он пошутить, предчувствуя скорое избавление от заботы за нашей разношёрстной бригадой. Покупки были сделаны, марок в кармане осталось на пару «фляшен бир», но тут я вспомнил, как всегда некстати, что заказал парторг колхозный лески ему ноль-один немецкой купить. Толик с Володей пошли на вокзал, а я поспешил найти рыбацкий магазин. Магазин-то я вскоре нашёл и леску нужную купил, да только, выйдя из него, со страхом понял, что не представляю куда идти, в какой стороне вокзал? А времени полчаса осталось. Метнулся в одну сторону, в другую, да только ещё сильнее заплутал. Беда одна не ходит: забыл напрочь как по-немецки слово «вокзал». К одному немцу подошёл, спрашиваю: «Варум ист вокзал?», тот смотрит на меня удивлённо и как-то уж слишком подозрительно. Да и как тут не удивишься, если перед тобой детина в чёрном кожане и красной рубахе – ну вылитый Егор Прокудин из «Калины красной», да ещё спрашивает не понять что. Это потом мне сказали, что слово «варум?» обозначает не «где?», а «почему?». Ещё двое немцев таким же образом как от прокажённого отскочили от меня. А время идёт, двадцать минут до отправления поезда остаётся. Ну, всё, думаю, Васька, запишут тебя в невозвращенцы, будешь ты до скончания века в этой Германии ждать на переходах, когда зелёный загорит, не видать тебе больше ни трактора своего, ни дочек с женой любимой.
И тут я сообразил, что раз не знаю слов, надо жестами спрашивать. Сейчас глядя в прошлое самого смех разбирает, что я отчудил. Представьте, мужики, дебила, который орёт немцу: «Ту, ту!!! Чух, чух!!!» и показывает двумя руками около своей «талии» как рычаги паровоза ходуном ходят. Ещё трое шарахнулись от меня, увидев такого клоуна с эротическими жестами. Не выдержал я такой пытки душевной и на всю немецкую улицу заорал: – Да что, вы, … лагерные, тут понимает ли кто-то по-русски? – Что хотеть, Иван? – остановился какой-то дряхлый старичок, ну явно в дальние годы побывавший в нашей Сибири. – Вокзал где, старче? Вокзал, вокзал? – чуть не плача взглянул я с надеждой в его глаза, и хотел добавить своё «Ту, ту, чух, чух!!!», но вовремя спохватился, боясь вспугнуть дедушку. Его наверно мне судьба послала, знал он русское слово «вокзал», и на полусогнутых не поленился пройти со мной два квартала, показав на прощание виднеющийся в конце поперечной улицы вокзал. Как умел, поблагодарил я дедка и рванул, что есть мочи «на родину». Спасибо надо сказать Сергеичу, до последней минуты стоял он на входе вокзала.
Вот так, мужики, и побывал я в далёкой Германии. И никто меня по комсомольской линии не пожурил даже, так как через две недели умер генсек Брежнев, а потом только успевали пленумы похоронные проходить. Ну, кому стал нужен какой-то Васька-механизатор, насмешивший нескольких немцев своим «Ту, ту, чух, чух!!!». Наверно и Рудик с болью душевной вспоминает наше дружеское застолье.
_________________ Земеля
|