|
Недавно протоиерей Леонид Сафронов дал интервью главному редактору «Православного книжного обозрения» Максиму Большакову. Не поленитесь – почитайте: речь идёт не только о вере, но и о литературе, о политике и прочих важных вещах.
– Не могли бы Вы кратко изложить свой взгляд на современную (в том числе православную) литературу и своё творческое кредо: может ли литература как-то помочь (или, наоборот, навредить) верующему человеку?
– Россия сильна не только своей армией, флотом, она сильна не только за счёт своих земельных богатств. Она всегда была сильна своим авторитетом. А эта сила формируется культурой, в частности литературой. Государственный, имперский гений, – наших императоров Александра I и Николая I – развил Пушкина в национального поэта. Я бы даже сказал: в имперского поэта. Роль наших царей в судьбе Александра Сергеевича крайне извращена всякого рода «литературоведами». И сейчас трудно победить стереотипы, сложившиеся за годы советской власти. Вся национальная элита окраин: кавказские князья, среднеазиатские беи, ханы – они все воспитывались на русской культуре, на Пушкине. Это были высококультурнейшие, высокообразованнейшие вожди своих народов, тяготевшие к России через культуру, а значит, и свои народы они удерживали в рамках Российской империи российскими приоритетами, то есть тем же Пушкиным. Таким образом, Пушкин является созидателем Российской империи. Таким образом, Российская империя мыслится не только территориальным объединением, но (главное!) некой культурной областью. И в этом плане Тютчев совершенно прав: «В Россию можно только верить». Пушкина смело можно назвать культурным соправителем Николая ?. И убит он был как государственный деятель, а не как муж очаровательной Натали. После революции, когда национальные элиты были уничтожены, что удерживало национальные окраины в рамках единого государства? Сила, подачки, интриги, идеологические выдумки. Поэтому Советский Союз не мог не распасться, имея такие гнилые скрепы.
В Апостоле сказано, что духовное развитие не может предшествовать развитию душевному. Как священник, окормляющий тюрьмы, могу сказать следующее: заключённые не в силах усвоить Священное писание должным образом именно в силу душевной неразвитости, усугублённой крайней греховностью. Душа очищается благодаря церковным таинствам, а вот чтоб душа развивалась, необходимо чтение классической литературы. Опять-таки по слову Апостола: младенцев не кормят твёрдой пищей. Поэтому своих духовных чад в тюрьме я благословляю на чтение русской классики, прежде чем они примутся за Библию.
Кроме того, те священники, которые неимоверно сокращают службу, по моему наблюдению, имеют недостаточно высокий уровень культуры вообще и не любят литературу в частности. Ведь богослужебные тексты имеют и литературно-поэтическую ценность. Так что Богослужение, молитва напрямую зависят от литературы.
– Как у Вас, окормляющего столько приходов и исправительных учреждений, вообще хватает времени на поэзию? Она как-то помогает Вам в общении с прихожанами и читают ли они Ваши стихи?
– Вообще-то мне не до поэзии, это как Бог даст. Времени нет совершенно. Но читать классику, былины, историю, не говоря уже о Библии, – я заставляю себя ежедневно, как бы ни устал. Творчество – это напряжение всех сил. Но не всегда этих сил хватает. Когда-то я учился в Свято-Тихоновском институте. Осилил 2,5 года. Тогда у нас только что родилась младшая дочь; кроме своего прихода уже служил в двух колониях и в нескольких деревнях. Компьютера не было, об Интернете не слыхивали, и учебников по богословию практически не было. Машины тогда у нас тоже не было. Добирались с матушкой до приходов, я на сессии в Киров – на перекладных. Но благодаря учёбе в институте у меня вдруг записались житийные стихи. А тут контрольные нужно делать. Попросил, чтоб в качестве контрольных принимали стихи. Сказали, что не положено. Пришлось институт оставить. Не разорваться же!
«Прихожане» – понятие довольно расплывчатое, даже в рамках одного нашего посёлка. Народ нуждается в священниках. Поэтому пишу ли я стихи или нет – никого особенно не волнует: люди рады любому батюшке. На проповедях я своих стихов не читаю: всему своё место и время. У большинства имеются мои книги, но никто не ходит в церковь ради меня как поэта, – и это совершенно правильно. О тюремных прихожанах я уже говорил. Но в число моих прихожан я причисляю и тех, для которых что-то значат мои стихи в процессе воцерковления. Это люди творческие, культура – область их существования, которые ждут от Церкви понимания и поддержки, они тянутся ко мне как к собрату по духу.
– А как священник в принципе может быть поэтом: актёры же по канонам не могут быть священнослужителями, а поэзия тоже в некотором смысле лицедейство: лирический же герой, как учат в школе, это не сам автор, а некая литературная маска (или это не так?), – а священник не играет, а подлинно являет Христа?
– С актёрами всё не так просто. В языческие времена актёры участвовали в мистериях, то есть являлись служителями языческих культов. Так называемое перевоплощение в языческом смысле связано с вселением в человека нечистого духа. В этом состоянии человек находится как бы в бессознательном состоянии, состоянии беснования. Вот это-то лицедейство и порицалось отцами церкви. Лицедейство, не обязательно театральное, но и писательское, замешено на страстях, оно разрушительно для личности. Другое дело – творчество. Творчество предполагает глубокое развитие чувств. Согласитесь, что игра Михаила Ульянова, Кирилла Лаврова, Нонны Мордюковой и множества других наших славных актёров проходила не бессознательно, а творчески: с участием ума и сердца, благоговения перед литературным произведением. То есть они не играют тексты, а являют зрителям образы и слова. А ещё Россия славилась своим Фёдором Шаляпиным. Кто не знает или хотя бы не слышал об арии Мефистофеля в его исполнении?! Как это понимать и как это воспринимать? Держать кукиш в кармане? А то ещё лучше: потихоньку сплюнуть и перекреститься, а Шаляпина предать анафеме? Но ведь читаем же мы о блаженной Феодоре, которая блуждала по мытарствам, испытуемая от «мытарей рогатых». Смотрим картины страшного суда на церковных стенах, где богомерзкие образины представлены в достаточном количестве, а написаны они вполне богобоязненными иконописцами.
«Лирический герой», о котором так много рассуждают в школе, не есть некая самовольно выдуманная поэтом литературная маска, которую при желании можно скинуть, «пока не требует поэта к священной жертве Аполлон». Кстати, эти строки Пушкин написал, когда ещё не осознавал в должной мере смысл и значение своего дара. Вернее, поэт вёл внутреннюю тяжелейшую духовную брань. И сила напряжения этой борьбы была не меньше, чем у иного монаха. Разница только в том, что монашеские искушения остаются неизвестными миру, а искушения поэта, художника как бы иллюстрируются автором. «Дар напрасный, дар случайный...», – мог ли Александр Сергеевич написать это после «Капитанской дочки», после «Евгения Онегина», «Бориса Годунова», «Медного всадника»? Не думаю. Поэтому изучение развития творчества как Пушкина, так и Есенина и даже Л.Н. Толстого (быть может, особенно Толстого!) наглядно представляет, как мечется, побеждает или гибнет человеческая душа в борьбе за Царство Небесное, как обогащает или как растлевает свой божественный дар. На Толстого нужно смотреть не с высоты своей как бы праведности, не с брезгливостью кисейной барышни, а с пониманием, что на носителя великого божьего дара ополчилось несметное вражеское воинство, сокрушившего в неравной схватке богатыря. Когда Лев Николаевич допустил в своё сердце мысль, что он не хуже самого Христа, и ему по силам создать своё учение, тогда из писателя он стал графоманом, потому что нельзя талантливо хулить Бога, хула на Бога – это всегда бездарность. Но не нужно забывать, что «зеркало русской революции» создал величественный эпос русского народа: «Войну и мир». И это ещё раз доказывает, что для творческого человека важно воцерковление, чтобы можно было спастись под сенью благодатных таинств от всякого рода мудрствований, приводящих к бездарности и страстям.
Можно жить деньгами, можно жить политическими интересами, экономическими. Русская поэзия показывает, что можно и должно жить душой, жить чувствами. Человек, живущий душой – это и есть «лирический герой» русской поэзии. Само появление «лирического героя» в русской поэзии обусловлено Священным Писанием. «Лирический герой» нам то и дело встречается в Библии. Наиболее ярко это выражает «Песнь песней» или, например, 102-й Псалом, с которого начинается вечернее Богослужение – тоже пример лирической поэзии. Библия и Евангелия написаны белым стихом. Давиду занятия поэзией не мешали быть ни царём, ни пророком. Творения Иоанна Златоустого – прекрасны не только с богословской, но и с литературной точки зрения. Творения Симеона Нового Богослова – чистая поэзия. Почему же священник не может быть поэтом? Тем более, что и священник, и поэт служат Слову. Меня в священство привело именно благоговение к Книге, культу Книги, которое существует в Православии. На Престоле возложена Книга – как такое может не взволновать поэта?
Играет ли священник Христа или являет Его? Случается неопытному священнику «играть Христа». Бывает, что священник, особенно молодой, стремится показаться более духовным, чем есть на самом деле: говорит с придыханием, то и дело возводит глаза «горе», улыбается а-ля чудотворец. Как правило, это проблемы роста. Чем ответственней священник к своему призванию, чем внимательней епархиальный духовник, тем быстрее это проходит. Ну, если же батюшка всё же не в меру заигрался, тогда возникает опасность впасть в прелесть или сойти с ума, что в общем-то одно и тоже. Большинство извергнутых из сана батюшек именно играли Христа, и руководители сект тоже играются во Христа. Священник не являет Христа, но Христос является через него. Человеку этот момент не подвластен. Особенно это видно на исповеди. Бывает, что по вере исповедника священник, даже неопытный, даже безответственный к своему призванию, даёт высокодуховные советы, на которые он, вроде бы, и не способен. Вспомним евангельского петуха. Совершенно безмозглая птица, а ведь убедила покаяться Апостола!
– А как Вам, поэту с почти до неприличия простым, иногда былинным, иногда по-народному острым языком, среди собратьев по поэтическому цеху, занятых, напротив, эстетическими изысками (а чем ещё может заниматься поэзия с такой историей, как русская, когда всё уже и по-всякому было сказано)? Может, подобная Вашей поэзия умерла уже где-то вместе с А.К. Толстым (мне кажется, он наиболее вам стилистически близок), и зачем стихами пересказывать жития святых (или это не просто пересказ)?
– Одно время и я как-то «побаловался» «эстетическими изысками», попробовал «поверить алгеброй гармонию». В общем-то в этом нет ничего сложного: нужно иметь только определённый уровень мастерства и любопытство патологоанатома, помните: «Я звуки умертвил. Музыку я разъял, как труп»? Быстро от этого отказался, потому что показалось всё это неинтересно, а может, Бог отвёл. Есть канон в иконописи. В рамках этого канона создавались шедевры, имеющие не только Богословскую, но и художественную ценность. Каноны не могут быть в тягость, как реке не в тягость берега. И в литературе тоже существуют каноны. Эти каноны нам достались с пушкинских времён. И хранить их надо как зеницу ока. Вот смотрите: алмаз и графит, и тот и другой – модификации углерода. Алмаз – одно из самых твёрдых веществ, а графит – одно из самых мягких. Потому что у них разные кристаллические решётки. Так вот пушкинские каноны, как кристаллические решётки, придают нашей русской литературе твёрдость и красоту алмаза. Поэтому так важна для нас преемственность, в рамках которой и рождается настоящая русская классическая литература.
Причём, эта преемственность носит внутренний органический характер. Мы же не задумываемся, сколько желчи должна выработать печень или сколько волос выпадет в такой-то день. Ребёнок при рождении не планирует, на кого быть похожим: на маму, папу или дедушку. Поэт никогда не задумывается, каким размером, стилем он будет писать. Вы вот указали, что я преемник А.К. Толстого, а мне указывали и на Есенина, стихи которого любил мой отец, и на Рубцова. Я сам не причисляю себя к поклонникам, например, Некрасова, а вот моё стихотворение «Симеон Верхотурский» – «чистый» Некрасов. Я не поклонник Пастернака, но «Ослёнок» получился пастернаковским. Но наиболее полно я ощущаю свою преемственность Николаю Заболоцкому. Мы похожи по чувству юмора, иронии, образы лепятся как бы из одного теста. Именно поэтому мне Заболоцкий неинтересен: я не нахожу в нём никакой для себя новизны.
Русская поэзия стремится к точности подбора слов. Если слово точно выражает мысль, чувство автора, то не нужны уже никакие дополнительные метафоры и пояснения. Метафора русского стиха внутренняя, отсюда кажется, что стихи, ну, скажем, того же Твардовского, простоваты, лишены изысканности, глубины и вообще устарели: вон современные стихотворцы как далеко ушли, таких вавилонов понакрутят, что только держись! Читаешь, вроде бы интересно, необычно и как бы что-то есть, а прочитал – так сразу и забыл. Другое дело Твардовский: ««Переправа, переправа! Берег левый, берег правый...» или «Я убит подо Ржевом...» – со времён школьной скамьи оно живёт во мне. Так вот это стремление к поиску точных слов восходит к Священному Писанию. «Василий Тёркин» по глубине образов, по силе чувства – произведение непревзойдённейшее. Это уровень «Войны и мира» Толстого и лермонтовского «Бородино».
«В начале было Слово». Уверен, что модернисту непременно бы захотелось ввернуть какую-нибудь метафорку перед «Слово». А между тем, любая метафора принизила бы значение «Слово», потому что «Слово» уже включает в себя необъятное множество многоразличных метафор.
Как священник, скажу: стремление к «литературным изыскам», эксперименты со Словом – в духовном плане могут оказаться занятиями небезопасными. В какой-то мере ещё терпимы опыты со словом наподобие того, как апостол Фома испытал Христовы «рёбра и язвы гвоздиные», но, испытав однажды, он воскликнул: «Господь мой и Бог мой!» – и больше уже никогда не совал свой испытующий перст в раны Христовы! Поэт Николай Заболоцкий в молодости в духе тогдашней жажды литературных перемен написал модернистский цикл «Столбцы», весьма яркий и своеобразный. Но, пройдя весь ужас лагерей, он понял спасительность (именно так!) русских классических литературных норм. Перевод «Слова о полку Игореве», созданный им в классическом стиле в то злополучное время, – лучший художественный перевод до сего дня. Работа над переводом помогла ему выжить, сохраниться как личности. А вот Мандельштам при тех же условиях жизни в лагере сошёл с ума! Бодлер, от которого, что называется, «все без ума», тот и вовсе психически повредился даже без всяких сталинских лагерей. Как-то в юности, ещё до армии, я попал на сеанс гипноза. Вышел на сцену. Молитв я тогда никаких не знал, но зато знал стихи Сергея Есенина. И гипнотизёр ничего не смог со мной сделать! Его колдовские приёмы не сумели пробить брешь в таких элементарно простых строках: «Ты жива ль ещё, моя старушка? Жив и я. Привет тебе, привет!»
Традиционная русская поэзия созерцательна, идёт от души, вся в отблесках Святаго Духа; модернистская – книжная, идущая «из головы» – подсознания, с претензиями на гениальность. Как бы ни называли себя модернисты русскими поэтами – они по духу поэты нерусские. Все постулаты модернизма сформулировал Зигмунд Фрейд. То есть Фрейд современным языком и понятиями сформулировал то, что давным давно было известно и составляло сущность языческих культов, а именно, что всё мирозданье вертится вокруг половой сферы. Так что модернизм – это неоязычество.
Мода на расхристанность, увлечённость восточными духовными практиками среди интеллигенции предреволюционной и послереволюционной эпох заставила искать новые «очаги озарения». Медитация пришлась по вкусу. Послереволюционные модернисты, включая нынешних, старались ввести себя в состояние как бы транса: человек сосредотачивается так, что его сознание отключается, и он начинает блуждать по закоулкам подсознания. Отсюда появляются некие мистические «озарения». В частности, по-видимому, пользовалась таким медитационным приёмом и Ахматова. Но этим «изыскам» не одна тысяча лет. Это методики и технологии колдунов и шаманов. В колдовских заговорах «изысков», которым могли бы позавидовать современные модернисты, хоть отбавляй, сплошное и безудержное словотворчество, метафоричность самая изощрённая. Но с творческим вдохновением это не имеет ничего общего. Есть энергия распада, есть энергия синтеза. Это физика. На церковном языке первое называется растлением, второе – действием благодатных энергий, через созерцание природы; в человеческой душе благодать вызывает благоговение. Так что классическая русская литература создаётся под действием благодатных энергий, поэтому целомудрие для творческой личности не менее необходимо, чем монаху. Кто учился в Литинституте, тот знает, что там в полной мере господствуют фрейдистские убеждения, вернее, заблуждения, что нельзя стать поэтом-писателем, «не гуляя, как Пушкин, и не пьянствуя, как Есенин». Эти настроения навязываются искусственно, чтобы растлить молодые таланты, чтобы у нас не было преемников ни Пушкина, ни Есенина, но сплошь одни модернисты и прочие поклонники Фрейда. Но дело-то в том, что и Пушкин, и Есенин были куда более целомудренными, чем они изображаются в сплетнях всякого рода «литературоведов». Литературный модернизм вводит читателей в некую виртуальную действительность, наполненную грёзами и фантазиями, наподобие той, что предлагают компьютерные технологии. Святые отцы называют такое состояние прелестью.
Обратите внимание: все диверсии против России, все расшатывания наших государственных устоев начинаются с ниспровержения авторитета Пушкина, традиционной классической литературы. Не доказывает ли это, что традиционная классическая литература во главе с Пушкиным – не простой звук, но сила, имеющая большое значение для русской нации? К сожалению, о значении этой силы недруги России имеют более полное представление, чем мы сами.
Русская классическая поэзия не умирает и не может умереть. Сколько раз её пытались живьём закопать, а она живёт! Сколько раз её объявляли безвозвратно устаревшей, примитивной, несовременной, а она вдруг возьмёт и блеснёт алмазной гранью.
Зачем пересказывать стихами жития святых? Стихотворная форма изложения апеллирует к чувствам, к душе более непосредственно, чем те изложения жизнеописаний святых, которые были составлены в прежние времена для других, более чутких читателей. Это как в реанимации: если простое нажатие на грудную клетку не приводит к восстановлению сердечной деятельности, тогда грудную клетку вскрывают и производят прямой массаж сердца. Дореволюционный человек имел более чуткое восприятие и развитое воображение. Поэтому скупые житийные тексты он воспринимал очень образно и сочувственно. Нынешний читатель ищет в текстах информацию, он не умеет быть сотворцом писателя, не включает воображение – сюжетная бесстрастная канва не трогает его душу и не вызывает ответных чувств. Поэтому так популярны нынче детективы: закрученные сюжеты, вызывающие любопытство и возбуждающие низменные страсти: здесь не надо ни воображать, ни сочувствовать.
– Как Вам среди елейных «благочестивых» графоманов? Они, наверное, осуждают Вас за острые и шутливые словечки: «Выходи за меня// На зависть боярыням-дурам!», «Что ты, милый наш святитель,// Ковыряешься в носу?..», «Как последний гад и жид»?..
– Графомания – это то же фарисейство и лицедейство. Ветхозаветный Израиль погубили именно фарисеи-графоманы. Один из мотивов богоубийства сформулировал Каиафа: «Давайте убьём одного, чтоб нам всем было хорошо», – принцип вполне графоманский. Вспомним «Моцарт и Сальери» Пушкина: «Я избран, чтоб его остановить – не то мы все погибли, мы все, жрецы, служители музыки». Поэт – это всегда личность, а графоман – это всегда коллектив, круговая порука, корпоративные интересы.
Пушкин акцентирует внимание ещё на одном свойстве фарисейства-графомании – зависти. И в Евангелии сказано, что фарисеи предали Господа из зависти. Пушкинский Сальери – вообще очень сложный образ. «Родился я с любовию к искусству...» То есть пушкинский Сальери – это человек не бесталанный, творческий, и всё-таки он подвергся разрушительному действию страсти. Это человек, который осознаёт, что он завистник. Он страдает от этого сознания, но ничего не может поделать с собою. Вот трагедия! Та вакханалия, что имеет место на Украине, началась именно с потворствованию графомании, притом со стороны «власть предержащих», по принципу «плохонький, да свой»: что нам москальский Пушкин – у нас свои гении есть! Я не могу назвать ни одного правителя Украины более-менее культурного и образованного. Одни имперские амбиции, не подкреплённые имперской ответственностью. Поэтому там сейчас скачут. Поэтому там невозможно появление «украинского Пушкина»: всё это графоманьё заклюёт его ещё в колыбели, а без «украинского Пушкина» невозможно сформировать нацию, украинскую нацию, о которой так много нынче мечтают. Ещё раз подчеркну: появление Пушкина возможно только под эгидой императора. Неважно, как этот император называется: президент, патриарх или министр культуры, директор школы, писатель. Главное: чувство ответственности.
Графоманов я, конечно, не люблю. Но, став священником, моё отношение к ним в корне изменилось. Я не воюю с ними, как раньше. Ведь я теперь в своём роде врач. А врач, если не может излечить, то и не презирает больных людей. Как священник, я не могу себе позволить уничижать и без того уничижённый грехами Образ Божий. Так уж случилось, что самый первый мой исповедник назвался писателем, по-видимому, не подозревая, что попал на исповедь к литератору. Я, обрадовавшись знакомой теме, несколько увлёкся и не заметил, что мой писатель стал бледнеть и вдруг упал в обморок. Мне пришлось на плечах выносить его на улицу. Впрочем, второй исповедник писателем не был, но и он тоже упал в обморок, и мне тоже пришлось его выносить на свежий воздух. Когда подошла очередь исповедовать третьего, я уже волновался, но всё обошлось. И больше никогда на исповеди у меня никто в обморок не падал.
Как-то пришлось столкнуться с одним литературным замполитом. Фронтовик, член КПСС. С 17 лет он добровольцем ушёл на фронт. И вот такой человек, у которого хватало мужества подниматься в атаки и идти на пулемёты, за что он достоин всяческого уважения, не имел мужества справиться со страстью зависти! Вот насколько серьёзна и тяжела борьба с самим собой.
Моим «крестным отцом» в литературе был Виктор Петрович Астафьев, тоже фронтовик, тоже член КПСС. Как-то мои стихи случайно попались ему на глаза. Виктор Петрович сам лично отнёс подборку моих стихов в столичный «Студенческий меридиан». Спустя год я отправил рукопись стихов в Москву на IХ Совещание молодых писателей. Особенность этого совещания состояла в том, что рукопись туда мог отправить кто угодно и, главное, без направления региональных писательских организаций. Удивительно, но всё это громадное количество рукописей было прочитано. Моя рукопись попалась на глаза поэту Николаю Старшинову, тоже ветерану войны и тоже члену КПСС. И в этом человеке не оказалось ни зависти, ни сребролюбия, ни славолюбия. Это был русский человек с чувством ответственности за русскую литературу. И поэтому, благодаря ему, я был принят на этом Совещании в Союз Писателей, один из более чем трёхсот участников. Можно писать слабые стихи и не быть графоманом, но можно иметь изрядный талант – и стать графоманом. Графоман – это тот, кто не может совладать со своими страстями: с завистью, сребролюбием, славолюбием. Поэтому очень важно для творческого человека воцерковление, ведь именно Церковь располагает, так сказать, технологиями по очищению сердца – главного творческого органа в человеке. О себе ещё добавлю. До прихода в Церковь в год я писал не более 10 стихотворений, причём, объём стихотворения в 16 четверостиший – был предел. Но, придя в Церковь, я перестал писать вообще, за пять лет не написал ни строчки: воцерковление – занятие тяжёлое. Но потом вдруг как будто новое дыхание открылось. Тогда первым стихотворением было «Шли попята». Оно написалось минут за 10. А там пошли даже поэмы.
А потом на моём творческом пути повстречалась Елена Владимировна Александрова, больше известная как Лина Мкртчан – великая певица, которая проводит известный в Москве цикл вечеров «Возвращение на Родину». Благодаря этим вечерам меня в Москве знают лучше, чем на Вятке.
Уже много лет морально поддерживает меня Альберт Анатольевич Лиханов. Елена Пиотровская защитила кандидатскую диссертацию по моему творчеству. И, наконец, епископ Уржумский и Омутнинский Леонид. Молодой архиерей, только что вступивший на кафедру: безденежье, множество проблем. Буквально за неделю до окончания срока подачи документов на соискание Патриаршей премии он ознакомился с моими стихами и сам отправил документы в Москву. Чем он руководствовался? Симпатиями ко мне, такому хорошему? Надеждой на то, что я буду его восхвалять? Исключено! Он руководствовался ответственностью, притом не только за вверенную ему епархию, но и за русскую литературу.
Есть у нас такое слово: «воображение». Слово это имеет православное происхождение. То есть, творческий человек – это человек с развитым воображением. Вообразить – означает ввести мысли, чувства во образ. А «образ» – это синоним «иконы». Итак, что же делает писатель, русский писатель? Он нашу жизнь, подчас сильно безобразную, возводит в образ, как бы возвращает ей, придаёт ей высший смысл, «ибо образом ходит человек». Он показывает скрытый в человеке Божий Образ. Поэтому чтобы правильно воображать, нужно иметь понятие об Образе, нужно держаться всеми силами души за Образ, быть предельно сосредоточенным, чтобы не скатиться до фантазий. Поэтому поэт – это в своём роде аскет-подвижник. О том, что Пушкин, Есенин были легкомысленны и порочны, – большей частью заведомое враньё. Конечно, возможны и искушения, но они возможны не только для поэтов, но и для монахов.
Графоман не воображает, но придумывает, приукрашает, фантазирует, грезит, мечтает. Именно такая духовная направленность литературы всячески поощрялась в советское время; все эти «полёты во сне и наяву» назывались «социалистическим реализмом». А сейчас этому имеются другие названия, но все они простираются в душевредную область. Этим репьём всю русскую культуру заглушили. При этом, как я сказал выше, всячески опорочивались истинные классики литературы. И в результате мы имеем сейчас то, что имеем. Как сказал бы Амвросий Оптинский, «культурки не хватает». Бандитизм, коррупция, наркомания, все эти дикие секты – плоды бескультурья. Вся сектантская литература – сплошная графомания. Не нужно быть богословом – достаточно иметь развитый литературный вкус, чтобы не прельститься. Таким образом, должный уровень преподавания литературы в школе – это уже профилактика сектантства, притом куда более действенная, чем даже лекции и разъяснения священников.
В духовной практике много внимания уделяется формированию правильного образа молитвы. Так вот, образ молитвы формируется уже на уроках литературы простым учителем литературы, который просто любит русскую классику и никакой религиозной пропагандой не занимается.
После 1917-го года в методике преподавания русского языка и литературы год от года исчезала традиция учить детей наслаждаться чтением, красотой речи. В настоящее время положение просто критическое. Сегодня даже Министерство образования не в силах сохранить традиции преподавания русского языка и литературы, сложившиеся до революции. А вот Церкви благодаря Таинствам это под силу! Моя священническая практика показывает, что если младенца регулярно носить на Причастие, то у него появляется неприятие к ненормативной лексике, в нём совершенно чудесным образом развивается чувство языка. И это вполне объяснимо: Бог – это Слово. Младенцы причащаются Словом! Это ли не чудо!
Я считаю, что Церковь сегодня должна являться центром поддержки педагогики и не только в духовном, но и научном смысле. Сегодняшний священник должен быть филологом и специалистом по русской литературе.
– Может быть, священник должен писать только «духовные» стихи, а у Вас есть и «просто» лирика, и замечательные детские стихи без очевидной христианской морали (мне почти до слёз понравилось про семейство гадюк, я хотел бы его напечатать в журнале, но боюсь, неправильно поймут: Вы как-нибудь объясните, что это про настоящую любовь, не презирающую даже отверженных миром, – а еще про поповну, которая учит Пушкина, а ей мешают мыши)?
– Что такое «духовные» стихи? Нынче принято почему-то духовными стихами считать те, где встречаются «Бог», «Богородица» и тому подобное. И с какой лёгкостью эти слова употребляют всуе!
Но высшее проявление «духовной» поэзии – это именно лирика. Потому что душа проявляется через лирику, и опять-таки именно лирикой формируется душа. Вот пример истиной духовной поэзии: «Колокольчики мои, цветики степные, что глядите на меня, тёмно-голубые?» (А.К. Толстой) «Елейные» знатоки духовности углядят в этих строчках язычество: «Ну, как же! Разве можно обращаться к каким-то там цветам! Мы обращаемся только к Богу». А разве не сказано, что «Бог – это Красота»? Разве «цветики степные» не являются в данном случае синонимами Красоты? Разве Красота не проявляет себя в «цветиках»? И это ещё раз подчёркивает мистическую духовную связь русской поэзии со Священным писанием. Возьмём библейский эпизод с Купиной Неопалимой, когда Моисею Бог явился в горящем и несгораемом кусте Купины. Поэт, устремляя взор на те же «цветики», деревья, лес, видит не просто корм скоту, дрова, но пронизанную Святым Духом Купину. «Роняет лес багряный свой узор...» (Пушкин), «Облетевший тополь серебрист и светел...» (Есенин), «Я увидел во сне можжевеловый куст...» (Заболоцкий).
Стихотворение «Шли попята по опята», которое очень нравится детям, смущает «ревнителей православия»: «Ах, ах, ах! Как это не культурно, как это не хорошо матушку называть попихой!» Что можно сказать эти «ревнителям»? «Ах, ах, ах! А вы полюбите народ так, чтоб и народ вас полюбил, и тогда слова, которые для вашего эстетичного уха слышатся неэстетично, приобретут совсем другой оттенок. Меня, лично, ни «поп», ни «попиха» не напрягают, тем более, что до семнадцатого века священников иначе и не называли даже в официальных документах. Все измышления по поводу негативного значения слов «поп» и «попиха» – это всё столичные интеллектуальные изыски, а народ – он проще и целомудренней, несмотря на пьянство, и, как в старину, священника по-прежнему называют «попом», а матушку «попихой»».
Крайне настораживает «православных ревнителей» и стихотворение про Гадёнышка: «Ах, ах, ах! Как это можно, чтоб православный автор, да ещё священник, вывел в качестве героев мерзких гадин!». Хочется спросить, а почему дети, для которых, собственно, и написано стихотворение, воспринимают историю о Гадёнышке и его папе, и маме не с настороженностью, а с радостью? Потому что у ребёнка райское живое восприятие жизни: он любит всех, и он радуется за Гадёнышка, что того тоже любят, и о нём тоже заботятся, что он тоже любит кушать ягодки. Будьте как дети: целомудренны и чисты, и тогда сумеете исполнить заповедь Господню о любви к врагам и, в частности, к гадам, и вам станут понятны детские симпатии к Гадёнышку.
Моя Поповна, которая учит Пушкина, а ей мешают мыши – это образ с натуры, так сказать, «социалистический реализм» в своём роде, притом куда как эстетичный. Правда жизни была суровей и не столь эстетичной. Было время (я был дьяконом), когда нам за неимением лучшего варианта приходилось спать втроём: я, жена и дочь-первоклассница – на узенькой одноместной железной кровати с панцирной сеткой. Закрываться одеялом приходилось с головой, потому что стоило только лечь, как по одеялу тотчас начинали бегать крысы. Так что «елейные» графоманы – это не настолько уж и неприятное явление в моей жизни, бывало хуже...
– Эти вопросы не отражают мои взгляды на литературу и призвание священника, да собственно это и не вопросы интервью, а просто возможные темы для размышления.
Можно тогда в «Золотой облепихе» опустить:
Чтобы всяк попёнок вырос
Не ребёнок – золотарь.
Девка – марш ко мне на клирос,
Коль сынок – к тебе в алтарь.
В этих краях слово «золотарь» имеет однозначно негативное значение.
– Не разделяю пессимизма в оценке этого слова. Слово «золотарь» изначально обозначало «золотых дел мастера». Именно в смысле «золотых дел мастер» оно встречается в одном из «житийных» рассказов у Лескова. Саркастическую окраску в смысле «ассенизатор» – «говновоз» оно приобрело впоследствии, потому как «не всё то золото, что блестит». Если спросить читателей, что означает это слово в данном случае, в контексте, все скажут одно: ребёнка, сидящего на горшке. Если вникнуть глубже (а все наши «елейные» читатели, конечно же, знакомы с житиями святых и, конечно же, обращали внимание, что некоторые святые для смирения занимались очисткой отхожих мест), то получается, что речь идёт о маленьком ребёнке, но уже богомудренно смиренном и трудолюбивом. Бывает, что я, в силу крайней занятости, допускаю ошибки, но в данном случае ошибки нет. Это, своего рода, мой литературный «изыск». Не вижу смысла идти на поводу у «елейных» читателей: им это неполезно, – пусть учатся думать. Толковать можно что угодно и как угодно. Вон мои «толковники» на «зоне» так толкуют Священное Писание, что подумаешь: лучше б они вообще читать не умели. Кстати, в данном случае можно смело считать, что «толковник» происходит не от «толковать», а от «толчок», и это будет как бы даже вернее. И вот уже слово «толковать» наделяется превратным смыслом.
Ну вот, кажется, и всё.
P.S. Закончился Великорецкий крестный ход. Это событие величайшей важности для нашей Церкви. Духовное значение которого мы даже не осознаём в полной мере. На моих глазах прошло духовное возрождение этого явления. Нынче молятся все. Мощь неимоверная. Со мной шла группа паломников с Луганска. Они на Ход приезжают лет семь. В прошлом году по известным причинам их не было. Все осунувшиеся, заметно постаревшие, но твёрдо осознающие, почему они приехали на Вятку. По опыту нашего крестного хода они ежедневно обходят свой населённый пункт крестным ходом – ни одного разрушения там нет, хотя близлежащие хутора разбиты. Это ли не чудо? Среди них была матушка Ольга – вдова священника Георгия, истёкшего кровью от осколочного ранения 28 июля 2014 г. Следует так же заметить, что в 1960-е годы, когда паломничество на Великую реку строжайше запрещалось властями, ежегодно из Киева приходила группа паломников. Они добирались из Киева пешком(!), шли по лесам ночами.
С Богом!
_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром
|
Вход
Регистрация
Главная страница сайта
FAQ
