Текущее время: 28 мар 2024, 14:02

Часовой пояс: UTC + 3 часа




Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 162 ]  На страницу Пред.  1 ... 13, 14, 15, 16, 17  След.
Автор Сообщение
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:16 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
А что делали с умершими?

Трупы вывозились из зоны рано утром, до развода, расконвоированной похоронной командой. Иногда на запряжённых лошадью санях, а иногда могильщикам приходилось самим тащить сани с трупами. Хоронили на пустыре вблизи зоны, в заранее отрытой большой яме, которая несколько дней постепенно заполнялась. Место захоронения никак не отмечалось. Существовало правило: при наличии вечной мерзлоты зарывать не глубже, чем на 0,7 метра, чтобы трупы могли разложиться и не оставаться на века, как колымский мамонт, для будущих археологов. В обычном грунте полагалось хоронить, сколько помню, на 1,2 метра. Не припоминаю, была ли у нас эта мерзлота. Похоронная бригада работала под начальством зека по фамилии Воору, эстонца, кажется, учителя. Могильщики получали двойное питание и не доходили. Но все они были постоянно в глубокой депрессии, почти не разговаривали ни с кем, и между собой тоже.
Узнали мы, что за зоной охранник пробивал каждому трупу грудь заострённым железным прутом, чтобы предотвратить попытки побега.
Не знаю, делалось ли так всегда и везде в лагерях, но в Вятлаге, в зиму и весну 1941-42 годов это было совершенно точно; видели расконвоированные, уходившие из зоны до развода. О каком-то другом лагере было известно, что там разбивали трупам головы деревянной колотушкой, с той же целью.

Как я выжил?

Спасли меня мастерские. Провёл зиму под крышей и получал относительно высокий ИТР-овский паёк. Иногда удавалось и левую работу протолкнуть. Мы обслуживали не только лагерь, приезжали к нам и из окрестных сёл, ремонтировать оборудование мельниц, крупорушек, сепараторы и тому подобное. Плановик Рехес пускал заказ вне очереди, я тут же готовил эскизы, мастер срочно ставил детали на станок, токарь оставался на ночную смену – и появлялись кило-два крупы, мука, картошка, которыми мы честно делились. Может, помогла мне выжить и стойкость к голоду, «запрограммированная» ещё в 1918-20 годы. Тогда, помнится, подолгу не было еды у нас дома, кроме сухой манной каши и фруктового чая с сахарином.

Конец большого голода

В марте-апреле 1942 года питание стало понемногу улучшаться, Например, прибыла железнодорожная цистерна хлопкового масла. Поскольку оказалось оно с явной примесью керосина или нефти, вольный персонал на него не позарился, и досталось оно целиком зекам. Привезли как-то большую партию испорченной воблы. Мы об этом узнали по страшной вони на всю зону. Выдали эту воблу щедро, по 2-3 штуки. Была она полуразложившаяся, когда снимешь шкуру – неказистая, шоколадного цвета с зелёными пятнами. И хоть бы один отравился! Сейчас я бы от одного запаха слёг в больницу, а тогда съел свою долю с удовольствием и без последствий. А в другой раз лагерь был потрясён тем, что появилась деликатесная селёдка (или «рваная шейка»), и тоже выдали щедро, по 2-3. Но был это единственный случай за все мои 10 с чем-то лет лагерей.
Стали также готовить жидкие дрожжи, настоянные на сосновой хвое. Вкус у них был неприятный, но благодаря им цинга быстро пошла на убыль. Голодная смертность снизилась, хотя ни в какой мере не прекратилась; ведь у многих за зиму здоровье было непоправимо разрушено, психика тоже – а это было очень важно, удержаться мог только не впавший в депрессию и не потерявший над собой контроль человек.
Доходяг в зоне было по-прежнему полно. Толпы их, грязных и вялых, сидели под стенами бараков на весеннем солнце. Бессмысленно щипали они побеги зелёной травы и совали в рот. По-прежнему ежедневно прибывали в лагерь новые этапы, в большинстве состоявшие из жителей отбитых у немцев наших районов.

Новые мастерские

Весной 1942 года Вятлаг получил приказ начать выпуск военной продукции: хвостовиков для мин. Прибыли станки, материлы, инструмент, и на центральном 5-м лагпункте были созданы новые механические мастерские. Эту нехитрую задачу высшее лагерное начальство решало с волнением, с надрывом, с бесконечными совещаниями.
Сделали всё дело, и очень просто, четверо зеков. Архитектор Власов в два счёта спроектировал и построил большой барак под мастерские, крупный инженер Караульщиков, старик, спланировал и поставил на место станки, электрик подвёл питание, ленинградец-технолог составил карты обработки, и в мае мастерские начали выпускать продукцию.
Большинство персонала из старых мастерских перевели на 5-й лагпункт, Линдберг побыл с нами недолго, дело его пересмотрели, приговор отменили, и летом он уехал из лагеря. В новых мастерских мы как-то воспряли духом. Нас приодели, жилые бараки здесь были чище, зона благоустроеннее. А самое главное – работающим на спецзаказе прибавили питание, и мы все, рабочие и ИТР, быстро стали крепнуть. В хороших условиях человек после голода необыкновенно быстро восстанавливает силы. Был и ещё плюс: работники мастерских меньше рисковали попасть на этап.
На центральном ОЛП имелась большая санчасть с зубным кабинетом и даже рентгеном, обслуживающая также и вольных.
Лично мне стало тоже лучше житься, и даже намного. Должность моя – не помню сейчас, как называлась, но стал я фактически главным конструктором мастерских. Работало у меня под началом трое или четверо инженеров, зеков, в их числе и Панин, и двое-трое девушек вольнонаёмных, чертёжниц, очень довольных тем, что имели у нас рабочие карточки. Мне повезло выполнить в мастерских несколько удачных работ по оснастке, и это укрепило моё положение. Пришлось также сделать резальные машины и механические сита для табачного цеха, изготовлявшего самосад из выращенного в лагере табака, который я, естественно, имел теперь в неограниченном количестве. Табак помог мне одеться и завести разные полезные знакомства.

Расконвоирование

Мне часто приходилось отучаться на другие лагпункты, чтобы снять на месте эскизы для какого-нибудь ремонта, договориться о работе, проследить за монтажом и так далее. Обычно отправлялся со мной конвоир, но учитывая мою легкую статью, меня в конце концов расконвоировали летом 1942 года, то есть выдали пропуск на свободный выход и вход через проходную зоны и свободное хождение в пределах лагеря, огромной территории. Это было колоссальное облегчение. Уже не требовалось выстаивать на разводе в любую погоду, можно было выкроить время поспать днём, в бараке, или спокойно пройтись за зоной, по воздуху.
Расконвоирование для политических разрешалось только при самой легкой статье, 58-10, и его аналогам по ОСО, так называемым «болтунам». Но вместе с тем, получив расконвоирование, я стал больше на виду у администрации. Не исключено, что это было одной из причин моих позднейших неприятностей. Да и со стороны своего же брата, зеков, чувствовал я не раз зависть и недоброжелательство из-за этой привилегии. Никто мне не верил, что я не занимаюсь торговлей за зоной, хоть я и старался держаться подальше от этих дел. Впрочем, чего уж тут, иногда помогал устраивать операции с казённым имуществом, по просьбе друзей…

Жизнь на центральном лагпункте


Зона здесь была гораздо чище. Ворота ОЛП своей роскошью превышали ворота всех прочих ОЛП лагеря. На них тоже имелась вычурная надпись – «Добро пожаловать». Около бараков были устроены клумбы с резедой – впрочем, эта мода существовала на всех лагпунктах. Доходяг, однако, бродило в зоне более чем достаточно.
Здесь особенно чувствовалась главная особенность каждого лагеря: устоявшаяся рутина, отработана десятилетиями до такой степени, что ужи почти не ощущалась, со всей своей абсурдностью, бесчеловечностью, нелепостью. И всё шло так, будто иначе и быть не должно.
В зоне имелся ИТР-овский барак, в котором жила зековская элита. Задавали в нём тон несколько старших специалистов: московский архитектор Власов, если только не путаю фамилию, и путейцы Жудин и Хворостинский. Были и другие, но их фамилий уже не припоминаю. Через месяц-полтора, когда ко мне пригляделись, я получил приглашение туда перебраться. Это, конечно, была честь. Попал я в условия относительной чистоты, стал спать на матрасе и простынях и меньше стал слышать бессмысленной матерщины вокруг. Появилось много интересных собеседников. ИТР-овцы имели отдельный банный день, отдельную стирку в лагерной прачечной – где, кстати, в основном работали китайцы, бывшие московские прачки. Смог и заняться лечением пострадавших от цинги зубов. Появились знакомые, даже и друзья, среди вольнонаёмных врачей. Помнится, была даже сделана попытка превратить меня в инвалида, с расчётом на списание из лагеря до срока: одно время были слухи о такой возможности. Была сделана фальшивая рентгенограмма, из которой следовало, что у меня внутри всё сгнило. Но никакого продолжения из этого не было.
Всё же главным изменением моего лагерного уклада было появление интересной работы. Время стало проходить гораздо быстрее. Тем не менее, каждый день казался длинным и тягучим. Парадоксальная особенность жизни в заключении: день длится долго, а время, в общей сумме, летит быстро. Не успеешь оглянуться – год уже позади, за ним второй, а там третий… Думается, это вернейший признак тягчайшей, бесполезной утраты самых активных лет жизни.
Что до работы, то можно рассказать об одном своём успехе. Хвостовики для мин обсверливались у нас вручную, на небольших сверлилках, которых было в мастерских 10 или 15 штук. Стали они выходить из строя, ремонт не помогал, дело шло к срыву военной продукции, так как новых станков не предвиделось. Мне пришла в голову простая переделка, после которой станки заработали лучше новых. Тогда я не придал этому большого значения, но много позже мне удалось узнать, что мастерские представили меня к снижению срока на два года. Это представление прошло все инстанции лагеря, включая визу начальника оперотдела, но из лагеря не успело уйти, так как вскоре тот же оперотдел арестовал меня по лагерному делу – о котором речь будет дальше.

Новые лица на 5-м лагпункте

Одним из наиболее заметных ИТР-овцев среди зеков был главный архитектор лагеря, москвич Власов – если не путаю фамилии. Высокий, худой старик с непроницаемым лицом – такими мы представляем себе английских лордов. Я видел и потом об этом расскажу, запроектированный и построенный им административный и жилой посёлок для администрации – стоило посмотреть! Человек он был молчаливый, слова не вытянешь, но с великолепным чувством юмора. Просто не могу не рассказать об одном эпизоде.
Был на лагпункте крупно проворовавшийся снабженец с большим сроком, очень глупый человек. Считал он себя полностью невиновным, а это, кстати, частое явление среди расхитителей госимущества, даже и умных. Он был твёрдо уверен, что его немедленно не освобождают только потому, что невнимательно читают его жалобы. Вот и решил он посоветоваться с Власовым, известным в лагере своим умом; как написать, чтобы обязательно прочли? Тот посоветовал – в стихах, и при условии строгой тайны продиктовал тому длинную поэму на имя Берии, начинающуюся словами: «Хоть с тобой я не знаком, Но пишу тебе, нарком». Снабженец отправил через вольных это произведение и стал спокойно ждать верного освобождения. Через месяц вызывает его начальник режима, синий от злости – я тебе покажу стихи! – и сажает на 10 суток. Только вылез он из кандея, ему еще 10, потом снова 10, всего вышел месяц. Еле он уцелел. Но ещё досталось ему потому, что все узнали и не давали ему проходу. Где ни появится – кто-то начинает: «Хоть с тобой я незнаком» и все подхватывают: «И пишу тебе, нарком». Конечно, Власов и знать ничего не знал, лишь пожимал плечами. Долго этим наслаждались, зека хлебом не корми – дай поржать.
Вспоминаю ещё Жудина. На воле крупный инженер-путеец. Рослый, красивый и энергичный человек, лет под 40. Он ведал лагерным железнодорожным хозяйством и жил практически как вольнонаёмный. Мы его редко видели в зоне. Все знали о его связи с начальницей УРЧ лагеря, Таисьей Ивановной Титовой. Вот это была женщина! Фронтовая вдова, лет тридцати с небольшим. Очень интересная, отлично сложена, шикарно и со вкусом одета. Была она на две головы выше нашего серого начальства, с резким характером, хлёсткая. Отличный работник, умница. С ней очень считались и не на шутку побаивались. Она хорошо знала о всех промахах и упущениях руководства и то и дело устраивала неприятности кому-нибудь из администрации. Среди зеков она выделяла тех, что помоложе и поинтеллигентнее, и не скрывала хорошее к ним отношение, пожалуй, даже с определённой долей цинизма. Мне случалось подолгу разговаривать с ней о книгах, музыке и подобном в её кабинете, куда она меня вызывала под каким-нибудь предлогом. Бывали так у неё и Линдберг, и Панин. А с Жудиным она жила почти что открыто. Он часто ночевал в её коттедже. Раз кто-то донёс, и к ней ночью явились оперативники. Она им открыла дверь, в одной рубашке притом, – и прогнала их, настаивать они не решились. Был случай, когда она выручила меня от этапа – а я уж был в списке на отправку: послала кого-то сказать мне, чтобы я срочно заболел. К тому времени у меня уже было знакомство с врачами, мне оформили высокую температуру и понос, а с этим в этап не брали. С хорошим чувством вспоминаю я Таисью Ивановну.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:17 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Этапы

Постоянное перемещение из лагеря в лагерь было частью быта зеков. Мало кому удавалось прожить на одном месте больше 2-3 лет. Раньше или позже каждый зек переселялся в другой лагерь, где всё житейское устройство приходилось начинать сначала. Каждый старался избежать этапирования ещё и потому, что каждая поездка по этапу отнимала полжизни, была обильна опасностями, всё равно что переплывать населённую крокодилами реку. Но отделаться от этапа можно было только при содействии сверху, как это несколько раз удавалось и мне. Блатные часто ранили себя умышленно, чтобы не принял этапный конвой, особенно те, у кого была в зоне любовь, и чаще женщины: воровки, проститутки… Была и техника отработана: бритвенным лезвием («мойкой») делались 2-3 длинных разреза поперёк живота, с расчётом прорезать только кожу. Раны получались не опасные, но страшного вида. К тому же такая девица вся вымазывалась кровью, отчаянно вопила – какой уж тут этап. Между прочим, по этим шрамам в лагерных санчастях безошибочно узнавали воровок и проституток.
Спрашивается, а зачем были эти постоянные перемещения лагерников, хлопотные и дорогостоящие? Главной их целью было, конечно, постоянное напоминание зеку, что он – не у тещи на именинах. А может, и видели в этом средство не давать сжиться и организоваться зекам.

Начальство

После переселения на центральный лагпункт мне пришлось чаще сталкиваться с разными лагерными руководителями. Начальником лагпункта был майор Абкин, сановитый мужчина с квадратной ухоженной бородой. Был он равнодушный, не въедливый и особого вреда зекам не чинил. Молоденькая и весёлая его дочка работала у нас в мастерских и была дружна с нами, зековской верхушкой. Вторым после Абкина лицом в зоне являлся главный нарядчик Морозовский, пользовавшийся у зеков огромным авторитетом, твёрдой рукой державший в подчинении шпану. Было ему лет 35, красивый еврей, с непроницаемым лицом. Всегда отлично одет в полувоенное, подтянут, немногословен, любовницей у него была молоденькая девочка, почти школьница. Каким-то чудом умудрялась она всегда быть свеженькой, хорошо причёсанной. Прекрасно себя держала – ну просто профессорская дочка, а она и была профессорской дочкой, но, кроме того, состояла наводчицей в хорошо организованной московской банде. Морозовский отбывал срок за крупные хищения. Его положение в лагере явно основывалось не только на административных талантах – хотя они у него тоже были, со временем нам удалось узнать, в чём дело.
В мастерских мне иногда приходилось встречать начальника Вятлага Левинсона, была возможность и присмотреться к нему. Был это отвратительный человек, жестокий, глупый и надменный. Очень типичный чекист тех лет. Власть его в лагере была ничем не ограничена. Жил он в прекрасном особняке, располагал личным, оборудованным по его вкусу, спальным вагоном для разъездов по лагерной ветке. Автомобиля, правда, у него не было из-за отсутствия в лагере дорог, но – как говорили – имелся персональный самолет У-2 с пилотом из зеков, бытовиком. Не говоря уж о шикарном конном выезде. Первое время после пуска мастерских, пока работа ещё входила в ритм, он часто к нам являлся со свитой: главным инженером лагеря, майором НКВД, а также с начальником планового отдела лагеря, в/н Гендлиным, иногда и с начальником оперотдела лагеря Шаровым. И проводил «совещания» с руководством мастерских, вольнонаёмным и зековским. В числе последних иногда приходилось присутствовать и мне. Рассаживаемся за длинным столом в кабинете начальника мастерских, по рангам, зеки – в дальнем конце. 3атем Левинсон не спеша извлекает свой знаменитый золотой портсигар. В нём отличный лёгкий табак, папиросная бумага – и маникюрные ножнички. Молча смотрим, как Левинсон отрезает этими ножничками аккуратный квадратик, скручивает цигарку, вставляет, не торопясь, в мундштук. Кто-нибудь из в/н услужливо щёлкает зажигалкой. «Можете курить», – цедит Левинсон.
Начинается совещание, на час-два. Своим жабьим голосом Левинсон плетёт безграмотную чушь. Мы все, в/н и з/к, услужливо поддакиваем. Потом, конечно, делаем всё по-своему. Как-то явился он к нам вскоре после пуска мастерских. А в этот день был большой невыход зеков по болезни. Многие из нас в первое время маялись животом от внезапной прибавки питания. Мне случилось быть поблизости в этот момент; с презрением Левинсон процедил, со своим базарным акцентом: «Пэ-рэ-ели?». Как раз тогда же доставили из зоны обед, и он пошёл посмотреть. Увидел лепёшки – установленную для спецзаказа добавку, и пожал плечами: «За-чэм столько хлэ-ба?». На другой день добавку сняли, впрочем, её снова для нас выбили военпред и в/н начальник мастерских Ханин. Этот наш Ханин, тощий старик за 60, был ранее мастером где-то в Донбассе и эвакуировался в Кировскую область с семьёй. По манере был человек он резкий и грубый, крутой хозяин, матерщинник, но я его всегда вспоминаю добром за справедливость и человечность по отношению к зекам. Это от него исходило и представление меня на снижение срока, он, кстати, ни слова мне об этом не сказал и вообще крепко держал меня в субординации.
Из левинсоновской свиты хорошо помню начальника оперотдела Шарова. Долговязый, худой, всегда немного выпивши, с мутными глазами убийцы. Точно такими принято изображать гестаповцев в кинофильмах. Большой это был мерзавец, в лагере его хорошо знали. К сожалению, меньше чем через год мне пришлось познакомиться с ним ближе.
Любопытнейшей личностью оказался начальник планового отдела лагеря Гендлин. Было ему под 50 – незаметный и молчаливый человек. Прибыл он в лагерь с семьёй, эвакуировавшись из Москвы в 1941 году. Его 16-летний сын и 21-летняя дочь пошли работать к нам, в техбюро мастерских, и постепенно мы кое-что выяснили об их родителе. Оказалось, что до первой войны он участвовал в ревдвижении, и 19-летним юношей был выслан в этот же вятский край, в глухую деревню. Сагитировал сына старосты, украли они двух лошадей и проделали на них путь до Финляндии, чуть ли не тысячу вёрст. Затем Гендлин добрался до Германии и уехал в США. После обычных эмигрантских мытарств сумел окончить Колумбийский университет, стал журналистом, выпустил книгу о царской ссылке. Через несколько лет после революции приехал во Владивосток (тогда еще ДРВ), издавал газету, затем перебрался в Москву и занял важный пост в Госиздате. А весной 1928 или 1929 года случилось в Москве наводнение и залило подвальный склад с особо ценными книгами, бывшими под ответственностью Гендлина. Получил он за это 8 не то 10 лет, отсидел срок почти целиком, благодаря этому не попал под ежовско-бериевские репрессии, и его дети это хорошо понимали.
В 1942 году появилась в лагере старшая сестра Левинсона, Ева Соломоновна. Москвичка, инженер-исследователь в НИИ твёрдых сплавов, милая, добрая и высококультурная женщина, полный контраст брату. В 1941 году попала она под бомбёжку в Москве, была ранена в голову и осталась частично парализованной. Она кем-то числилась у нас в мастерских, но мы, зеки, работать ей не давали, всё делали за неё. Все её любили. Постепенно, по крохам, арестантской настойчивостью и терпением, выяснили мы у неё кое-что о брате. Левинсоны – старая и разветвлённая семья московских интеллигентов, из которой вышел ряд крупных научных работников. А Ной Соломонович рано бросил учение, очень вероятно, что и не был к нему способен, связался с чекистской средой и смолоду пошёл на работу в НКВД. В 1930-х годах на чём-то крупно попался, точно мы не установили, но, во всяком случае, не по политическому делу. Был осуждён – и оказался в одном лагере с Гендлиным и Морозовским. Незадолго до войны он освободился, вернулся в НКВД, получил назначение в Вятлаг. Очевидно, у него были очень солидные связи, иначе не послали бы младшего лейтенанта командовать капитанами и майорами. Низкое военное звание объяснялось перерывом в стаже. В начале войны он эвакуировал к себе Гендлина, к тому времени уже освободившегося, вместе с семьёй, и перевёл в Вятлаг Морозовского, которому ещё оставался порядочный срок. И обоих хорошо устроил.
Кто ещё вспоминается по центральному лагпункту? Вот отбывал срок такой Михаил Якобсон, ещё молодой, кандидат технических наук, на воле главный инженер Горьковского завода фрезерных станков – очень, кстати, солидного предприятия в те годы. Был это человек высокомерный и недобрый, привыкший давить на людей и использовать их. Поначалу попытался он так жить и в лагере, но зеки раскусили его моментально. В заключении таких не любят. Нигде не мог он удержаться, отовсюду выживали. Даже с работы кочегаром на силовой станции. К мастерским мы его и близко не подпустили.
Освободившись после войны, он защитил докторскую, был начальником отдела в ВИНИТИ. Подчинённые ненавидели его за наглость и жадность. В числе его многочисленных совместительств было и редакторство в ВИНИТИ. В 1957 году он увидел меня на конференции референтов, узнал свидетеля своих лагерных неудач (я сразу это понял) – и немедленно принял меры, чтобы выжить меня из своей редакции.
А говорят о солидарности старых арестантов, ничего подобного нет. Ничего после лагеря не удерживается, за редкими исключениями. Ни крепкая лагерная дружба, ни завязавшаяся в лагере любовь. Ни даже ненависть, она теряет всю остроту.
Помню такого эстрадного композитора, Павла Русакова, он же Поль Марсель, русского из эмигрантской семьи, до войны переселившегося из Парижа в СССР. Говорил он с сильным французским акцентом («две чемоданы»). Композитором, кажется, был неплохим – о нём хорошо отзывался Шостакович, и я видел у него этот отзыв. До войны был в моде и часто исполнялся его романс «Любовь». В лагере он пристроился к эстрадному ансамблю и существовал вовсе даже неплохо. Рассказывали – освободившись, был дирижёром в ленинградском цирке, спился, умер.
Музыкантам в лагере вообще жилось хорошо. Всеобщим любимцем был руководитель ансамбля Лео (не помню фамилии), талантливый самоучка из жулья, отличный музыкант на нескольких инструментах, певец, плясун, эстрадный балагур. Очень носились с эстонской оперной певицей, вот тоже не помню короткой её фамилии, прекрасное сопрано. Думаю, что кончила она срок, не потерявши формы. Ей были созданы все для этого условия, так же, как по рассказам, и Руслановой на Воркуте.
Вспоминается и ещё одна удивительная встреча. Как-то, будучи уже расконвоированным, отправился я по делу на дальний лагпункт. Пришлось там заночевать, и попал я в пустой барак, где кроме меня оказался только один зек, на верхних нарах, разговорчивый старичок под 70. Стал он меня расспрашивать, кто да что, откуда. Назвал свою фамилию, Серебровский, спросил и мою. А вы не родственник, спрашивает, доктора Юркевича, Иосифа Вячеславовича? Внук, говорю. Тут старичок в волнении слезает с нар. Оказывается, смолоду, много лет назад (дед умер в 1910 году), служил он у деда в имении конторщиком, в селе Кривом на Житомирщине. Знал и моего отца, и мать, и всю семью отца. О деде отзывался он с великим уважением, восхищением и любовью – как, впрочем, и все, знавшие его. Очень сокрушался о моей судьбе, вот, дескать, дед сидел, отец сидел, мать сидела, а теперь и единственный потомок... А дед и действительно был в 1900-х годах (дату не помню) арестован и несколько месяцев просидел в киевской Лукьяновской тюрьме. В вечер ареста он находился в квартире домоправительницы своего дома. По словам покойной Веры Владимировны Шпилевич, дочери домоправительницы, есть у меня и письменной её рассказ об этом событии, явилась полиция с обыском к студентам, которым домоправительница сдавала у себя комнату. И у неё в комоде нашли гектограф, который те студенты, не спросясь, ей положили, дед тут же указал, что это, строго запрещённое, устройство принадлежит ему, и был арестован. Поскольку был он в Киеве лицо известное и как врач, и как общественный деятель, то история эта последствий не имела.
Что до отца, Льва Иосифовича, то несмотря на своё дворянство, был он всю жизнь профессиональным революционером, принадлежал к левой фракции украинских социал-демократов и арестовывался не раз. В той же киевской Лукьяновке познакомился он с моей матерью, Марией Петровой Беляковой, и после освобождения они в 1906 году поженились. В 1929–1930 годы и мне довелось провести в той же Лукьяновке девять месяцев, даже в том же следственном корпусе, что и родители.
В мастерских центрального лагпункта я проработал до марта 1943 года, затем в моём положении произошла крутая перемена. До того, как я к этому перейду, расскажу о Вятлаге, что помню ещё.

Окрестности лагеря

Места это были великолепные. Сразу же за зоной начинался смешанный лес, густейший, дремучий, труднопроходимый, населённый всяким зверьём, обильный ягодами и грибами, тянувшийся во все стороны на сотни километров. Разрабатывались только участки чистого сосняка, остальной массив тогда ещё не трогали. Множество было рек, озёр, ручьёв. В лесах были разбросаны редкие деревни, населённые, вперемешку, русскими и коми; последние получили в лагерях прозвание – комики. В те времена многие лесные жители ещё не видели ни паровоза, ни автомобиля. Малолюдные и непроходимые были эти леса. Случалось, что беглецы из лагеря жили целое лето в 3-5 километрах от своей зоны, питаясь грибами и ягодами, строили себе шалаши, убедившись, что в тайге далеко не уйдёшь. Иногда на них случайно натыкались патрули охраны или даже вольнонаёмные грибники. При поимке беглеца процедура всегда была одинакова. Для начала его нещадно избивала охрана, срывая злость за утрату премии. 3атем его ставили, окровавленного, на разводе у ворот, в назидание прочим. Если дело происходило зимой, то бывало, что полураздетый беглец и замерзал при этом до смерти.
За побег давали дополнительно 10 лет. Некоторые из шпаны, особенно цыгане, умудрялись бегать и по несколько раз. Вообще из цыган, которых было много во всех лагерях, получались плохие зеки. Ни работы с них, ни дисциплины, и только одна цель: удрать любой ценой.
Ещё о вятских местах – в жизни не видел я таких необыкновенных закатов, круглый год, но особенно зимой, в сильные морозы. Бывало и северное сияние, но как бы зачаточное, так, вроде отблеска электросварки за горизонтом. Ещё вот осенние краски леса были роскошные, тоже нигде таких не встречал, сплошное буйство.
Вспоминается одна особенность зимнего неба над вятскими лесами. Горизонт всегда окружала тёмная полоса, казалось, что издали со всех сторон собираются грозовые тучи. Многим зекам это зрелище страшно давило на нервы. Говорили, что это отсвечивает на облаках тёмный лесной массив, но в сибирской тайге я такого не видел.
Было в лесах и множество болот, соответственно, и масс мошкары и комаров, очень мучивших зеков на лесоповале. В зону, впрочем, они не залетали, не тот был воздух.
Можно вспомнить и об управленческом посёлке. Назывался он Посёлок Энтузиастов (видимо, речь идёт о п. Лесном, который раньше назывался Соцгородок – прим. ред.) и располагался в километре от центрального лагпункта. Была в этом посёлке большая квадратная площадь, окружённая прекрасными брусчатыми домами: огромным двухэтажным корпусом управления лагеря и коттеджами высшего начальства. Все здания были отлично сработаны, украшены резьбой. В управлении имелся шикарный холл с широкой лестницей на второй этаж. В кабинетах стояла уникальная берёзовая художественная мебель с львиными мордами и прочими излишествами. Стены были покрыты лакированными панелями. Там много потрудились краснодеревцы и художники из зеков.
В центре площади стояла скульптура, тоже зековской работы, на высоком постаменте: приподнимающийся с колен охранник одной рукой хватается за наган, другой – отпускает ошейник готовящегося к прыжку «бобика». Так сказать, символ лагерной системы. Кругом скульптуры были разбиты цветники. Недалеко от площади располагался ряд коттеджей и многоквартирных домов менее важного вольнонаёмного персонала, хорошо построенных и удобных. Обслуга посёлка – уборщики, повара и так далее – состояла из зеков, бытовиков с лёгкими статьями.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:18 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Здоровье зеков

В целом было оно весьма неважным. Шпана, в большинстве своём, народ болезненный. Часто из-за наследственности, ведь многие из жулья были детьми нищих родителей. Сказывались профессиональные вредности. Полжизни по тюрьмам, пересылкам, лагерям, другая половина – бездомное существование, частые голодовки, пьянство, венерические болезни. Избиения при следствии. Правда, встречались среди них и несокрушимые здоровяки и силачи, особенно среди убийц, иной раз совершенно звероподобные. Но таких было очень мало.
Политические тоже не блистали здоровьем. Проходившие следствие в 1937-38 годы все – за очень малыми исключениями – подвергались избиениям и пыткам. И прибывали они в лагерь с подорванной нервной системой, а бывало, и с отбитыми внутренностями.
Лагерная санчасть вечерами всегда переполнялась зеками, пытавшимися получить освобождение на следующий день. Чаще всего приходили с простудой, сердечной слабостью, травмами на работе, зимой – с обморожениями. Умирали больше от общего истощения или воспаления лёгких. Если не считать голодного поноса, то желудком болели редко. Мне не раз приходилось встречать зеков, у которых в лагере проходила застарелая язва или гастрит, дело было в пище почти без жиров и пресной, без мяса, без спиртного. Бывало, что исчезала и подагра, зато легко наживался радикулит, ревматизм. Пока не завели дрожжи, у большинства был авитаминоз – ломкие волосы и ногти, шелушение кожи, а в голодовку, как уже говорил, и цинга. Инфекционных болезней, например, тифов, дизентерии, в лагерях почти не было. Надо, впрочем, сказать, что за этим очень следили. Психические больные бывали, но, пожалуй, меньше, чем можно было бы ожидать. На одном из лагпунктов, где я бывал по делам, имелся сумасшедший дом, страшный барак с маленькими зарешеченными окнами, из которых были слышны дикие вопли. Никто и не помышлял о том, чтобы, по закону, вместо лагеря передать их в больницы.
Врачи говорили, что процент самоубийств был в лагере гораздо ниже, чем на воле.
Для инвалидов – безногих, безруких, слепых, парализованных – существовала специальная инвалидная подкомандировка. Там они выполняли посильную работу, но по этой работе их и кормили. Жизнь у них была жалкая и страшная. Часть инвалидов использовалась в качестве дневальных в жилых бараках, но таких мест было мало, да и не все инвалиды были в силах выполнять эту работу.
Но все же можно сказать, что человек, отбивший в лагере (не режимном) 8 или 10 лет, мог при везении выйти оттуда живим и относительно здоровым. При условии, что ему не повредили внутренностей на следствии, не был на общих работах, следил за собой, не падал духом, не распускался. Но, конечно, на самом первом месте здесь везение.

Мастырки

На тему о мастырках можно бы написать медицинский трактат, и очень жаль, если об этом не подумал кто-либо из отбывавших срок врачей. Что же такое мастырка? Если зек, надрываясь на общих работах, видел, что больше не выдержит и скоро ему конец, то часто случалось, что он «замастыривал», то есть умышленно причинял вред своему здоровью, чтобы сделать себя нетрудоспособным. Самым примитивным было самокалечение. Рубили себе пальцы, чаще мизинец или указательный на левой руке, бывали случаи, что и сразу все четыре пальца. Иногда разрубали себе топором ступню или голень. Так поступали от крайнего отчаяния, импульсивно. И хотя при этом обеспечивалось два или три месяца освобождения от работы, но оперотдел неизбежно заводил лагерное дело, и зек получал вторую судимость и дополнительный срок. Поэтому чаще устраивалась мастырка. Их существовало великое множество. Самым простым было – побольше пить воды с солью. Через короткое время человек сильно опухал, и его клали с водянкой в санчасть. Водянка была обычной вещью при недоедании, и вроде бы дело чистое. Но лагерные врачи наловчились распознавать искусственные отёки, и в этих случаях ставился зеку ультиматум: либо через три дня отёков не будет, либо дело передаётся оперу. И водянка проходила. Делали ещё так: протягивали иголку с грязной ниткой под кожей на бедре или икре. Возникала длительная гнилая язва, которую постоянно подновляли. Можно было и так: собрать иглой белый налет у себя на зубах – зубы мало кто чистил – и втереть в ранку от этой же иглы. 3аражение получалось сильнейшее, иногда возникала флегмона.
Был и ещё один удивительный способ. Нужно было прокусить себе во рту слизистую оболочку внутри нижней губы, и затем тужиться, вдувать туда воздух. В результате ткани шеи постепенно наполнялись воздухом, и шея раздувалась так, что становилась толще головы. Тоже обеспечено освобождение от работы, но если врач знает этот трюк – то и неприятности. Медики говорили, что такая мастырка может привести к эмболии и быстрой смерти.
А один приём просто восхитил меня своим остроумием. Можно ли умышленно отморозить себе пальцы в тёплом бараке? Оказывается – да. Набирается в котелок снег, примешивается туда соль. Зек забирается на нары, накрывается бушлатом, прячет под ним котелок и сует туда пальцы. Терпит полчаса – и готово отличное обморожение, обеспечено несколько дней отдыха, и при этом никаких подозрений.
Ещё были разнообразные способы устроить себе острый понос, набить температуру, но, конечно, всех мастырок уже не помню. Вот только припоминается, как блатные два раза сыпали себе в глаза порошок, настроганный из химического карандаша. В одном случае была частичная, в другом – полная потеря зрения. Надо сказать, что блатные сплошь да рядом не жалеют и себя, так же, как не жалеют и других.
Конечно, любая мастырка отражалась на здоровье. Особенно вредила вода с солью. От этого, говорили врачи, сильно разрушались почки и портилось сердце.
В большей или меньшей степени опасность мастырок была понятна каждому зеку, и можно представить себе обстоятельства, толкавшие людей на такие вещи.

Экономика лагерей


Всё же была или нет государству польза от лагерей? Вопрос этот часто обсуждался среди нас, зеков, да и «на воле» часто бывали об этом споры, уже и после ликвидации массовых лагерей. В заключении я не раз встречал знающих экономистов, научных работников в области народного хозяйства, бывало, что приходилось выслушивать где-нибудь в углу на нарах, за цигаркой самосада, вдумчивый анализ лагерной экономики. Рабский труд, говорили эти специалисты, никогда не был экономически выгоден, оправдывается это и в лагерях. Производительность зека – заведомо меньше половины производительности свободного человека. Плюс огромные расходы на охрану и режим, плюс бездарная и неумелая организация труда, плюс естественное стремление подневольного человека сделать как можно меньше и как можно хуже.
Экономисты считали, что ту же работу могла бы выполнять третья – если не меньшая – часть лагерного населения, будучи свободной, сытой, нормально оплачиваемой и хорошо организованной.
Можно бы сказать; но всё же Север и Сибирь осваиваются и обживаются. Да, но как и какой ценой? Сколько арестантских трудов и жизней пропало впустую в гибельных лагерях БАМа, а потом всё делалось заново.
Труд заключённых всегда был ручным. Лагерная администрация не понимала технику и боялась её. Земляные работы выполнялись лопатой и тачкой, даже такие огромные, как каналы. Лесоразработки велись вручную, включая и трелёвку (вывозку брёвен из леса). Зеки впрягались в лямки и таскали стволы, так как лошадей в лагерях всегда было очень мало, а зеков – много.
После лагерных лесоразработок оставались бестолково, хищнически вырубленные, захламлённые пространства и огромные, гниющие невывезенные штабеля леса. Всё это я видел в Вятлаге, когда был расконвоирован. Участки повала сплошь и рядом выбирались по-глупому, дорога до склада оказывалась слишком далёкой, либо её даже вообще нельзя было проложить, либо не хватало транспорта для вывозки.
Место под лагпункты выбирались из расчёта на удобство охраны зеков, а не на нормальную жизнь людей в будущем. Лично у меня нет сомнения, что после ликвидации лагерей придётся во многих случаях заново осваивать те же районы.
Окупали ли себя лагеря? Экономисты утверждали: нет, не окупали и поглощали огромные средства из государственного бюджета.
Система лагерей создавалась не ради освоения отделённых районов, а для изоляции больших масс людей, подозреваемых в том, что они могли бы оказаться возможными противниками Сталина. И естественно, что экономика при этом всегда была на втором месте, и, вероятно, на десятом месте находилось «перевоспитание» зеков. К политическим это понятие вообще не прилагалось. Что до шпаны, то возможность её перевоспитания руководство лагерей всерьёз не принимало и не морочило себе этим голову. Пожалуй что и с полным основанием, ввиду явной безнадежности. КВЧ осуществляла подобие клубной работы, и не более того.
Но у лагерной системы был один великий плюс. Можно было в любой момент перебросить в любую точку любое количество людей, не заботясь о подготовке условий, и немедленно начать работу.
Как возник Норильск? Рассказывали старые норильчане – выгрузили зеков из баржей на голый берег, поставили палатки. В них провели они первую зиму, во время которой строили производственные здания, зону для себя, соорудили первую шахту, жильё для вольного персонала. В этот период была там огромная смертность. Такое же начало было и на Воркуте, и на Колыме.
Горнодобывающие лагеря строились солиднее и, бывало, давали начало промышленным районам, но всё той же ценой: бесчисленных жизней и огромных трудопотерь.
Есть такое лагерное словечко: туфта. Оно означало очковтирательство, обман, приписки выработки. В лагерях действовали общесоюзные нормы, которые голодному зеку были, понятно, не под силу. Надо вспомнить о постоянном повышении норм перед войной, в результате чего многие из них достигли абсурдных размеров. Невыработка нормы зеком означала уменьшение пайка, зек слабел и ещё больше терял трудоспособность. Поэтому на общих работах туфта была единственным выходом. Самому глупому начальнику было ясно, что без приписок план сорвётся, так как зеки попросту перемрут. И поговорка такая была: «Без туфты и аммонала не построили бы ни одного канала».
Вспоминается рассказ зека, инженера, бывшего членом комиссии по инвентаризации леса на складах после ликвидации какого-то лагеря. По отчётности должно было быть 12 млн кубометров, но сколько они не прочесывали район работ, нашлось лишь 9 млн. Не говоря уж о том, что в местах, непригодных для вывозки, плюс к тому и наполовину сгнившего.
Возвращаясь к экономике, можно в целом сказать: от гигантской системы лагерей был только явный вред. К нему в первую очередь относится огромное и безвозвратное поглощение лагерями трудоспоспособных и квалифицированных людей. Особый вред и непоправимый урон нанесло исчезновение больших масс интеллигенции, первоклассных научных и инженерных сил, высших военных специалистов. От лагерей идёт и общее оподление, безразличие и леность.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:20 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Лагерное дело

А что это такое – лагерные дела?
О лагерных делах и лагерных судимостях получил я полную информацию ещё в Бутырке, от бывалых зеков. Такие дела заводились оперотделами лагпунктов, чаще по доносам стукачей из зеков, активность которых поощрялась разными мелкими льготами: облегчением работы, дополнительным пайком и тому подобным. В лагере ничего долго нельзя утаить, стукачей быстро расшифровывали и всячески их избегали. Но это мало помогало. Чего стукач не слышал, то сочинял, а опер не интересовался достоверностью данных, нужное ему признание он выколачивал. Количество заведённых на зеков дел целиком зависело от активности оперчасти. В Вятлаге она была довольно ленивой, и лагерные сроки получало у нас, вероятно, не более 15-20% арестантов.
В большинстве лагерные дела были политическим, за действительные, а чаще всего – мнимые высказывания. В меньшей части – за комбинации с лагерным имуществом. Поскольку дела о спекуляции были всегда связаны с надзирателями и вольнонаёмными, то их заводили редко.
Рассказывали в Бутырке об одном уральском лагере, где был особо злостный начальник оперчасти, и лагерные сроки имели там больше половины зеков. И ещё рассказывал, тоже в Бутырке, один зек, прибывший из северного лагеря, название которого сейчас не помню, что у них лагерные дела в 1937-38 годах проходили следующим образом: группа оперотдельцев ходила по баракам и забирала зеков, когда по доносу, а когда и просто так, на глаз. После допроса с избиением зек признавался виновным и приговаривался к смерти. Приговор осуществлялся немедленно. Палачом был у них бандит с большим сроком, убивавший осуждённого дубиной по голове, с одного удара. Когда эта практика была кем- то отменена, то палача оперотдельцы пристрелили. По словам того рассказчика, все они остались на своих должностях.
В лагерях попадались среди зеков полные молчальники, которые, опасаясь провокации, ни с кем не разговаривали. Таких было очень мало. Большинство не морочило себе этим голову. Зеку всегда было присуще нежелание задумываться о завтрашнем дне, ввиду полной бесполезности такого занятия. Лагерные дела рассматривало ОСО, обычно дававшее 5 или 8 лет, срок по новому решению считался с момента заведения дела. Получивший второй срок зек чаще всего этапировался в другой лагерь.

Меня забирают
Это случилось в конце марта 1943 года, в мастерских было у меня какое-то срочное дело, и я там остался после первой смены. Смотрю – появляется Шаров с двумя оперативниками. Не спеша прошёлся по техотделу, остановился около меня. Спрашивает фамилию, я отвечаю. Оперативник вываливает содержимое из ящиков моего стола. Я понял, что меня сейчас заберут. Почувствовал, что обливаюсь холодным потом. Хватил меня первый в жизни сердечный приступ, и я сел, как мешок. Оперативник поднял меня за шиворот, толкнул в спину и повёл в зону, отстегнув кобуру нагана. Был морозный вечер с массой звёзд, всю дорогу материл меня провожатый, так как шёл я медленно и с трудом.

Следственный изолятор
В нашей зоне было два изолятора: штрафной и следственный. Из них первый был попросту карцером, занимал часть обычного барака, имел решётки на окнах, и попадали туда за разные мелкие лагерные прегрешения. Такие карцеры («кандеи») были на каждом лагпункте. Следственный изолятор на управленческом лагпункте был один на весь лагерь. Был он обнесён высоким глухим забором с тремя рядами колючки поверху: зона в зоне. Теперь мне предстояло узнать, что там внутри.
Охранник постучал в массивную калитку, открылся глазок, нас впустили. Изолятор оказался солидным бревенчатым строением с маленькими окошками под крышей, забранными деревянными козырьками. Заходим в коридор. Принимают нас двое надзирателей. Оба в летах, звание – сержанты. Производится шмон, забирается ремень, записываются личные данные. Это сопровождается злобной матерщиной и толчками.
В коридоре восемь обитых железом дверей с форточками и глазками. Одну из них открывают, и я туда вхожу.

Камера
«Здравствуйте, товарищи!» С интересом смотрят на меня пятеро зеков. Обросшие, грязные, серолицые. Камера – метров шесть квадратных. Бревенчатые стены, зарешеченное окошко под потолком. На высоте груди сплошные нары, на них может спать пятеро. Мне поначалу находится место под нарами. У дверей параша и полочка с ведром воды и кружкой. Над дверью зарешеченное окошко с лампой.
Все ко мне с вопросами – что нового на воле? Имеется в виду – в зоне. Ничего себе, зона здесь – это воля! К общему восторгу выяснилось, что у меня полный кисет самосада. Закурили мы, рассказал я, что в зоне, что на фронтах; они все сидели уже по много недель, в строгой изоляции. Расспросил об условиях. Хлебный паек 350 грамм, из которых 15 грамм вычитается на дрожжи. Утром баланда, днём баланда, каша и дрожжи, вечером кипяток. Как я на другой день убедился, порции были кошачьи, баланда снятая, одна вода. Раз в день прогулка 20 минут, раз в месяц баня. Режим не хуже лубянского. Понял я, что влип крепко, и с тем лёг спать.

Первый допрос
Сколько помню, устроил мне следователь выдержку 3-4 дня до первого допроса. Приём этот был мне уже знаком. Конечно, ломал я себе голову, в чём же дело. Решил – нарушения режима. Их у меня хватало, больше по мелочам. Но вот чего я по-настоящему боялся, так это обнаружения моих близких отношений с одной вольнонаёмной сотрудницей.
Наконец, ведут меня в оперотдел, в кабинет зам. начальника оперчасти капитана Курбатова. До той поры я его ещё не встречал. Оказался он толстячком небольшого роста, лет под 50. Щеголеват. Белоснежные волосы, маленькие руки и ноги, начищенные сапожки. Розовое добродушное лицо. Но по Лубянке я уже знал цену подобным добрым дядюшкам и был готов ко всему – кроме того, что от него услышал. Говорит мне Курбатов, слегка заикаясь: «З/к Ю., вы обвиняетесь в подготовке восстания в лагере, захвата оружия у охраны, группового побега с целью перехода на сторону врага».
И тут я непроизвольно грохнул хохотом, вернее просто заржал. Что за бред! Особенно «переход на сторону врага», если ближайший, финский, фронт около 1000 километров от Вятлага. Почувствовал и огромное облегчение, что речь идёт не о связях с вольными. Всё это показалось мне таким вздором, что в тот момент ничуть не испугало.
Курбатов очень обиделся. Из розового превратился в пунцового, глаза стали гадючьими. «Н-ну п-подожди, б..., ты у меня п-посмеешься!». Составил коротенький и не слишком грамотный протокол о предъявлении обвинения и моём отказе признать себя виновным и отправил меня обратно в изолятор.
В камере стал я спокойнее обдумывать положение, и понял что хорошего мало. Судя по обвинению, дело групповое. Я ещё не знал, кто в этой группе. Но как выбивают показания, мне было хорошо известно. Ясно, что однодельцы могут навешать на меня всё что угодно. Выход был лишь один – держаться и отрицать, что бы со мной ни делали.
Не стоит подробно рассказывать об этом следствии. Курбатов оказался глупым, самодовольным, медленно соображающим человеком. То и дело он сам себя путал, забывал, о чём в прошлый раз говорил. Отговариваться мне было нетрудно, тем более что обвинение ничем конкретным не было поддержано. Плюс к тому был он ленив, и ему не хватало терпения на длинные силовые допросы в лубянском духе. А может, он и учитывал, что как бы ни прошло следствие, результат был обеспечен – решение ОСО о втором сроке и галочка в его пользу.
Приёмы у него были однообразные. Либо «А вот такой-то на тебя показывает то и это», либо попытка выбить меня из равновесия отчаянным лагерным матом и обидными прозвищами. По части разнообразия матерщины ему мог бы позавидовать любой рецидивист.
Неприятно было, когда на допрос приходил Шаров, упирался в меня мутными глазами и угрожал расстрелом – «Время-то военное!». Зная обстановку в лагере, я понимал, что это не такая уж и пустая угроза. Но ему быстро это надоедало.
То и дело удавалось мне переводить с Курбатовым разговор на всякие басни и анекдоты. Он оказался на это падок, так время и проходило. Пока не вспоминал он об обеде – своём, конечно.
Всего допросов было у меня семь или девять. Обвинение быстро съехало только на то, что я, якобы, вёл пораженческие разговоры, а также знал, но не донёс, о подготовке побега Сучковым с Паниным. Первое я нечисто отрицал, притом с основанием; таких разговоров ни я, ни окружающие меня, не вели. Второе я, конечно, тоже отрицал, но, сказать по правде, кое-какие подозрения у меня были, кое-что я и замечал, хотя ни Сучков, ни Панин ни слова об этом мне не говорили. Замысел их был не умнее, чем план побега к индейцам в Америку у Монтигомо Ястребиного Когтя. До сих пор не пойму, как мог это затевать такой умница, как Сучков. Во всяком случае, им обоим следовало бы вспоминать всю оставшуюся жизнь добром Курбатова за то, что помешал осуществлению их мечтаний и этим их спас.

Курбатов дерётся
На третьем или четвёртом допросе произошёл один эпизод. Курбатов иногда расхаживал по кабинету, заложив руки за спину. Ходил вот так, ходил, и вдруг ко мне, без связи с предыдущим разговором: «Где склад оружия?». Я даже опешил – какого оружия? Перекосилось у Курбатова лицо, и начал он, не вынимая рук из-за спины, бить меня подошвами сапог по голеням. Больно не было, страшно – тоже не было. В удивлении поднял я на него глаза, встретились наши взгляды – и он перестал брыкаться, отошёл и сел за стол. Помолчал, не глядя на меня, и снова о пораженческой агитации. Странным мне показался этот случай, и запомнился. Больше такого не повторялось. Но мне стала совершенно понятна степень страха по отношению к зекам, ненависти и непонимания со стороны тех низких людей, что распоряжались нашими судьбами.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:22 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Я наболтал лишнего

По возвращении кого-нибудь из нас с допроса сокамерники его детально расспрашивали. Это было наше главное развлечение да и источник информации тоже. Однажды так же вот рассказывал я о своём допросе и высказался в таком роде, что вот на Лубянке действительно были следователи, а здесь что, деревенщина.
На другой же день один сокамерник, будучи на допросе, об этом донёс. Я сразу это понял, когда меня вызвали следующий раз, уж по одной мине Курбатова. «Так, значит, на Лубянке лучше работают?» – говорит он мне. – Ничего, мы тебе и здесь сделаем». A меня тут ещё дернуло привести украинскую поговорку: «Не лякайте дiвку великим х…, бо вона бачила бiльше». И после допроса надзиратель отвел меня на сутки в строгий кандей, то есть в карцер.

Кандей

Он оказался маленьким тёмным чуланом. Из обстановки только параша. На улице ещё лежал снег, и в неотапливаемом кандее было, вероятно, не более +5-80. Оставили меня только в лёгких брюках и гимнастёрке, ботинки сняли. Когда надзиратель закрыл дверь, я оказался в полной темноте. Скоро я застыл до костей, никакая гимнастика не помогала. Потерялось и понятие о времени. Долго я искал положение, чтобы как можно меньше терять тепло, наконец, нашёл – нужно было лежать на спине, поджавши колени к животу и охвативши их руками. Ни есть, ни пить эти сутки мне не давали. Так и нашёл меня лежащим надзиратель, отматерил и повёл в конторку изолятора. А там ждал меня Курбатов. Говорит он мне со своей добродушной улыбкой: «Ну к-как самочувствие, и?». И тут я сорвался, в первый и последний раз на следствии. Сказал, что скорее к е… м… подохну, чем стану оговаривать себя и других. Помню, как плохо двигались задеревеневшие губы. Курбатов удивился и вроде даже развеселился: «И-ишь ты! Скажите п-пожалуйста!» и отправил меня в камеру.
Эти сутки, удивительным образом, обошлись мне без воспаления лёгких. Здоровье тогда было ещё хорошее, может, и нервное напряжение помогло.

Однодельцы

В тюрьме при самой строгой изоляции всегда найдутся способы кое-что разузнать. Так удалось и мне выяснить, что дело действительно групповое, и в группе этой 29 человек. Из них я знал не более десяти. В их числе Сучков, Панин, Рехес, Кунович, Пангошкин, Лисицкий...
На третьем или четвеётом допросе предъявляет мне Курбатов многословные показания Панина. В них говорилось, что я «прекрасно знал» о планах побега, обсуждал их с Сучковым и Паниным, хоть и «не одобрял», а также что я был убеждённым пораженцем.
Уже одних этих показаний было вполне достаточно для срока по ОСО, хоть моё отрицание этих показаний было занесено в протокол. Похожие показания дал на меня и другой «одноделец», некий Салмин, прораб наших мастерских. В обоих случаях в протоколах явно вылазил наружу стиль самого Курбатова, не очень грамотного человека. Мне было совершенно ясно, что это писалось или под его диктовку, или с его поправками на каждой фразе.
Ни разу не были мне предъявлены показания Рехеса и Куновича. В дальнейшем выяснилось, что предъявлять было нечего. Они держались твёрдо, виновными себя не признали, никого не оговорили. Это знаю не столько от них, как от сотрудника прокуратуры СССР, когда в 1956 году оформлялась моя реабилитация. Хорошо и Лисицкий держался.

Очная ставка

На пятом или шестом допросе устраивает мне Курбатов очную ставку с Сучковым. И тот, с некоторым даже сокрушением, заявил, что да, Ю. знал о подготовке побега, и где продукты спрятаны знал, и пораженческие разговоры вёл...
Я отрицал всё это довольно спокойно, хоть раз и назвал Сучкова «этой сучкой». Здесь Курбатов меня оборвал, притом так резко, что я тут же понял: у него с Сучковым есть и ещё какие-то свои отношения.

Снова кандей

После очной ставки мы с Сучковым долго молча сидели в прихожей оперотдела. Наконец вышел Курбатов, ничуть перед мной не скрываясь дал Сучкову большую хлебную пайку и что-то сказал охраннику. Тот доставил нас в изолятор, там Сучкова отвели в камеру, а меня – в знакомый уже кандей. На этот раз, правда, одетого, зато на пять суток, на 250 граммов хлеба и воду. 3а что, я так и не понял, возможно, за «сучку».

Сучков, Панин и другие


С Сучковым я был дружен ещё в Бутырке, в лагере тоже были у нас наилучшие отношения. Поэтому мне трудно было принять факты, но – пришлось. Попавши в эту историю, Сучков, человек умнейший, дальновидный и, как оказалось, достаточно беспринципный, решил спасться за счёт кого и чего угодно. В дальнейших наших разговорах, ему, по его словам, пришлось подтвердить показания Панина, расколовшегося «до самой ж…». 3атем, так я думаю, он решил задать Курбатову направление следствия. Судя по приговору, о котором после, это получилось, хоть Курбатов и продержал его в изоляторе столько же, сколько и меня, и прочих однодельцев.
О Сучкове ещё придется говорить, а что до остальных: Панюшкин, ленинский связной, умер в изоляторе от голода, а до этого, говорили, тронулся умом. Умер в изоляторе и Салмин, остальные получили сроки по ОСО.
Неожиданными были для меня показания уважаемых мной пролетариев, Зелика Ротштейна и Кондрата. Их не арестовывали, допрашивали только как свидетелей. Оба они, в числе прочего, показали, что Ю. был в мастерских чем-то вроде вредителя, оказался липовым специалистом, срывал все начинания. В этих показаниях я снова узнал слог Курбатова.
Когда меня в дальнейшем выпустили из изолятора, ни тот, ни другой подойти ко мне не решились. Через других людей передавали извинения, просили понять, какая была тогда обстановка… Даже сейчас противно вспоминать.
Что ещё было: у Курбатова оказалась целая кипа мелких доносов, на клочках бумаги, анонимных и подписанных. «Такого-то числа Ю. варил кашу в мастерских, неизвестно откуда крупа», «Ю. долго шушукался с Рехесом и Паниным», и тому подобное. A мне-то казалось, что у меня нет недругов среди своего же брата, зеков, и обиды никому от меня вроде не было.
Курбатов как-то не нажимал на меня по поводу показаний Ротштейна и Кондрата, также и по тем мелочным доносам, видимо, считал, что для ОСО и так хватит материала.
Вероятно, месяца два тянулось это никчёмное следствие, а затем стал я прозябать спокойно в камере изолятора, с каждой неделей теряя силы на голодном пайке.

Жизнь в изоляторе


Начальником нашей внутренней тюрьмы был младший лейтенант Голубев. Спокойное, добродушное лицо. Я его живо вспомнил, увидев портрет Гагарина – поразительное сходство!
Был этот Голубев полуграмотный и предельно тупой. Иногда случались с ним приступы истерического бешенства. Помню, как однажды вытащил он из камеры в коридор двух молодых воровок и с воплями их избивал за какое-то нарушение изоляторного режима.
Зашёл он как-то в нашу камеру, один из нас обратился к нему с мелкой просьбой, не помню какой. И в ответ услышал, вполне серьёзно: «Вы что, не знаете ваших вождей? Вот к ним и обращайтесь». Имелись в виду двое изоляторных надзирателей.
Обсудивши потом этот вопрос, мы согласились, что правильно, на данном этапе именно они и являются нашими вождями.
Их было двое, этих вождей, оба лет по 45. Жили они в комнате при изоляторе и находились в нём практически бессменно. Судя по всему, оба очень ценили эту спокойную должность, обеспечивающую им броню от фронта. О них всё нам было отлично известно. Один из них, Ланда, поворотливый и говорливый белорусский еврей, был до войны директором деревообделочной фабрики где-то под Витебском. Другой, долговязый и морщинистый, потомственный питерский рабочий, Подколизин по фамилии, был вагоновожатым.
При всём своём внешнем различии были они в одинаковой степени выдающимися сволочами. Новоприбывших в изолятор они беззастенчиво очищали, снимали новые вещи и давали взамен рваньё. Мне с трудом удалось отстоять свою старую овчинную шубу («давай сюда, в камере тепло»), сказал, что буду жаловаться, это помогло.
Мы хорошо знали, что они отстаивали нашу баланду, сливали для нас воду, часть гущи заправляли и ели сами, часть шла на откорм их поросёнка. Сейчас вроде даже и смешно, а тогда это было для нас делом жизни или голодной смерти.
То и дело лупили они кого-нибудь из нас по пустяковым поводам, разговаривали с нами только матом. Вот такие были наши изоляторные вожди.

Быт в камере

Было почти невозможно как следует распрямиться, размяться, пройтись по полу, ведь от нар до двери было не более метра, а в ширину камера была метра два с половиной, минус параша. Вот и сидели мы на нарах целыми днями. Первое время было это довольно болезненно, тем более что задницы отощали от голодовки. Потом как-то притерпелось. Играли в домино и шахматы, бесконечно, днями, неделями, месяцами. Обе эти игры я с тех пор и видеть не могу.
В трещинах бревенчатых стен гнездились многие тысячи клопов. Когда вечером включали свет, то стены как бы оживали и начинали шевелиться. Это клопы массами спускались к нам вниз. После нескольких недель укусы их уже почти не чувствовались, но всё равно было плохо, особенно летом, в жару. В такое время мы спали днём, а ночи проводили за разговорами и убоем появлявшихся в поле зрения клопов. 3а час-два можно было уничтожить много сотен – мы не раз вели подсчёт, ориентируясь по смене часовых и гудкам лесопилки. Изучали мы и клопиные повадки – делать-то ведь нечего! – видели, как они с потолка точно пикируют на нужное место. А если упорно уставиться на ползущего по стене клопа, то он останавливается и падает, спасаясь! Привыкли мы и к клопиной вони. Больше того, иногда казалось, что она вроде даже разнообразит тяжёлый камерный запах.
Тяжело было без табака. Это был хороший пример невозможности принудительного отвыкания от курения. И какой был для всей камеры праздник, если удавалось подобрать бычок по дороге с допроса, или появлялся новый человек в камере, с табаком. Каждая закрутка выкуривалась сообща, со строго определённой порцией затяжек.
Обычные в лагере кресала у всех были отобраны, и тут я впервые увидел, как «закатывают» огонь. Это – блестящее арестантское изобретение, такое же безымянное, как и открытие колеса или каменного топора. В самом деле, как добыть огонь без куска стали, без кремня? Оказывается – можно. Из телогрейки выдёргивается кусок ваты, и из него скатывается слоями между ладонями цилиндрик немного толще карандаша, длиной поперёк ладони. При этом на ладони надо поплевывать, не знаю зачем, но надо. Кладётся этот цилиндрик на деревянный пол или доску, берётся деревянная крышка параши, или кусок доски, или даже рабочий ботинок. Цилиндрик несколько раз укатывается крышкой поплотнее, затем начинают его быстро катать крышкой взад-вперёд, с небольшим нажимом. Через 5-10 секунд появляется запах жжёной ваты, затем крышка отбрасывается в сторону, цилиндрик хватают за концы, быстро разрывают пополам – внутри он тлеет!
После длительной практики научился я этому фокусу и сам.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:23 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Сокамерники

Встретились мне в изоляторе несколько интересных людей. Попытаюсь их вспомнить. Вот, например, профессор Кремер. Сначала я увидел его отпечаток, потом он и сам попал на несколько дней в нашу камеру. Как-то, в самом начале моей изоляторной жизни, рано утром вывели нашу камеру на прогулку. Во дворе была расчищена круговая дорожка, а снег сгребли на середину, в большой полутораметровый сугроб. Стоял крепкий утренний мороз. И видим мы на этом сугробе чёткий отпечаток голого человеческого тела, с раскинутыми ногами и руками. О чём другом могли мы подумать, кроме как о наказании какого-то бедолаги, или о мере воздействия при допросе. Но через какое-то время перевели к нам в камеру Кремера, и всё выяснилось. Это он решил закаляться таким манером. Эксперимент чуть не стоил ему жизни. Он перенёс воспаление лёгких, сидя в изоляторе, без врачебной помощи.
Оказался Кремер маленьким, горбоносым и рыжеусым старичком, за 60. Профессор-гуманист, не помню, по какой части. Отец его был немец, мать грузинка. Образование получил в Берлине, ещё до первой мировой войны. Преподавал в Грузии и в Москве. Добродушный он был человек, разговорчивый, чудаковатый. Кремер говорил, что ему приходилось в жизни бывать в лучших ресторанах, дома и за рубежом. Но никогда не получал он такого удовольствия от пищи, как здесь.
Оказалось, что Кремер отличный «романист», рассказывал больше Брета Гарта, причём с необыкновенной точностью и полнотой.
Много «тискал романов» в камере и я, вспоминая прочитанное. Особый успех имели мои рассказы из О. Генри, Лондона, Грина, Дюма и, в первую очередь, конечно же, Конан Дойля.
Удивительно, как обостряется человеческая память, когда голова не занята. Я, например, вспомнил и рассказал 52 наименования. Похоже получилось и у других читающих сокамерников.
Выслушивали мы в камере и множество блатных историй. В следственный изолятор попадали только блатные высшего класса, а также убийцы. Побывал у нас в камере и участник группового изнасилования («трамвая»), учинённого над женой одного офицера охраны, неосторожно подошедшей в зоне к одному пустовавшему бараку. Что было занятно: после такого случая эта тупая, коренастая женщина продолжала как ни в чём не бывало появляться в зоне. Рассказывалось не раз и о зверских убийствах, причём убийца всегда оказывался как-то по-своему прав. Дулись с ними «в козла» и самодельные карты, одинаково доходили от голода.
Одноделец Кремера, доктор Бем, хоть, по правде, не очень уверен, что правильно помню фамилию, тоже побывал в нашей камере. В изоляторе часто производились перетасовки арестантов – думается мне, это было старание оперотдела придать видимость важности своей деятельности. Это, кстати, чувствовалось всё время, понятно было и то, как они друг друга уговаривают в страшной вредности и опасности зеков и как они нас боятся – тоже было совершенно ясно.
Так о Беме: в довоенной Эстонии считался он одним из лучших детских врачей. Во всяком случае, лечил внуков президента. Был он очень спокойный, добрый и незлобивый человек, европейски образованный и, я бы сказал, – истинный джентльмен. Много путешествовал, видел и знал. Запомнился его рассказ о финской архитектуре, об Италии, Франции.
Но, конечно, больше всего остался в памяти доктор Видыньш, просидевший со мной в камере несколько месяцев. Рижанин, лет 35-38, с чёрной пиратской повязкой на потерянном в детстве глазу. Маленький, тощий, болезненный, нервный – полная противоположность своим рослым и спокойным землякам. Сиделось ему в изоляторе гораздо тяжелее прочих, так как был он морфинистом. Работая в лагерной санчасти, он кое-как умудрялся доставать наркотики, но в камере очень мучился.
Мне думается, что Видыньш был самым образованным из всех людей, что мне встречались в жизни, и с самым скверным характером из моих друзей.
Был он взят оперотделом за то, что работая в санчасти во время большого голода, занялся исследованием процесса голодного умирания. Накопил огромный материал, занялся его обработкой, пока кто-то не донёс. О своей судьбе он совершенно не задумывался, но очень сокрушался, что пропали уникальные данные.
Я слышал о Видыньше ещё до изолятора, от его коллег по санчасти. Он считался первоклассным терапевтом, но отмечали и его отвратительный нрав.
Второй его специальностью была римская классика, и в этой области он имел ряд печатных трудов. Рассказывал он, например, о своей, опубликованной в дальнейшем, дипломной работе в медицинском институте. По скульптурному портрету императора Калигулы он установил признаки перенесённой им в детстве болезни, следствием которой было характерное для неё психическое заболевание. Видыньш считал, что все странные и жестокие поступки этого императора укладываются в симптомы того психоза.
Рассказчик он был первоклассный. Помню его беседу о жизни Калигулы, шаг за шагом, с детства. Готовый к печати исторический очерк. Такими же прекрасными, законченными очерками были другие его рассказы, продолжавшиеся по дню, а иногда и по два или три. Вспоминаю – «Как одевались римляне», «Как римляне ели», «Развлечения римлян», «Жизнь Нерона». Всё это очень отличалось от того, что проходят в школе или что можно прочесть в популярных книгах по истории, так как часто подробности были не для печати, рассказывал он нечасто, когда его немного отпускала тоска по морфию.
Его третьей специальностью была французская литература. Уже расставшись с Видыньшем, я узнал, что в этой области у него было имя, что до войны он вёл отдел французской литературы в ведущем рижском журнале, что издал ряд переводов. Знал он и греческий, свободно владел также немецким и прилично – английским. Иногда рассказывал, и тоже очень интересно, и что-нибудь из медицины.
Мы с ним очень подружились, расстались с грустью. Его судьба мне неизвестна.
В хорошие свои минуты он звал меня «Ко-Юрий» (его звали Юрий Иванович), и придавал мистическое значение тому, что имена наших ровесниц-дочерей начинались на «Л»: у него Лейла, у меня Лариса. Считал это признаком, что мы оба выживем.
Но характер у него был... Вот он проснулся с утра, каменное лицо, настроение как с перепоя. С отвращением проглатывает утреннюю баланду, молчит. Если есть чего – закурит. Потом выберет себе жертву среди сокамерников и обрушивается на неё. Чаще всего перепадало мне. С убийственным сарказмом, последовательно доказывает он мне, что я ничтожество и нуль, имею наглость воображать себя культурной личностью, типичный для России недоучка и дилетант, и так далее. Всё это я выслушиваю с кротостью. Наконец, заряд дурного настроения из него выходит. И говорит он мне с необычайной сердечностью – «простите меня, друг мой. Мы оба находимся в тягчайшей беде. Будем же взаимно добры».
Как-то спросил я у него, верит ли он в Бога. Ответил он не сразу. Потом сказал, что да, верит, и эта вера появилась у него, когда он ознакомился с нервной системой человека. В её устройстве он увидел наличие творческого разума, создавшего её.
Вот такой был доктор Юрий Иванович Видыньш.
А как-то приводят к нам в камеру троих волжских немцев, баптистов. История их была довольно примечательная. Когда в первые дни войны эвакуировали население Республики немцев Поволжья, то женщин с детьми вывезли за Урал – я их не раз встречал в Сибири – а мужчин интернировали в трудовых лагерях. Один такой лагерь находился в Кировской области, недалеко от Вятлага, все эти немецкие лагеря не отличались от обычных арестантских. Те же зоны за колючкой, те же вышки с часовыми, общие работы, режим, доходиловка. Но немцам было сохранено профсоюзное членство, партийные билеты, а у кого-то были и ордена. Сидел в таком лагере и первый секретарь республики, и какой-то Герой Советского Союза. Были у них и партийные, и профсоюзные собрания. Процветало доносительство, причём часто – внутрисемейное: сын на отца, брат на брата. То и дело интернированные, после краткого разбирательств, становились через ОСО обычными зеками. От этого они, пожалуй, ничего и не теряли, говорили, что так оно и лучше, и спокойней.
Попавшие к нам трое немцев, простые, не очень грамотные люди, превратились в зеков за совместные моления и чтение Библии. Ставши лагерниками, они попытались продолжить это занятие, и ими заинтересовался оперотдел, завёл следствие. Приняли они это как крест от бога, не роптали, потихоньку пели в камере свои псалмы.
Но не вызывали они симпатии из-за ханжества своего, нетерпимости, самодовольства и вечных попыток назидания. Да и своей темнотой; все они свято верили в сны, что-то там вычитывали из Апокалипсиса. Но, надо признать, что держались они несокрушимо.
Надо заодно припомнить и то, что в зоне рассказывали о другом немецком лагере. Был в Кировской области, и тоже недалеко от Вятлага, также и лагерь немецких военнопленных. Для его обслуживания иногда посылали от нас расконвоированных зеков, бытовиков, и они рассказывали занятные вещи. О том, как нагло и вызывающе держатся военнопленные, как они и в 1943, и даже в 1944 годах ничуть не сомневались в победе Гитлера. И главное – о том, как их кормили. В соответствии с международными нормами, так объясняли наши военные, пленные должны получать полный воинский паёк. Вот и выдавали им белый хлеб, масло, мясо, сахар, сгущёнку, рис, и наши расконвоированные видели это, с потрясением, собственными глазами. А немцы иногда устраивали бунты из-за питания, швырялись тарелками. Как известно, в отношении наших пленных немцы не считались ни с какими нормами. Получается, что для Сталина наши зеки были дерьмом даже по сравнению с фашистами.
Впрочем, возможно, что это был какой-то привилегированный лагерь, так как после войны приходилось слышать и о не таких роскошных лагерях, но и там питание было вполне достаточным, не зековским.
Был и ещё один занятный сокамерник. Фамилию не помню, украинская. Кубанец, бывший казачий офицер, седоусый крепыш. В Вятлаге он был начальником конной базы. Он сидел, начиная с 1920 года. Когда после разгрома белых решил остаться на родине, около своей большой семьи, получил заверения, что претензий к нему нет. За это время его три или четыре раза отпускали на короткое время, затем снова сажали. Особенно было ему обидно за арест в 1928 году, после освобождения в 1927 году по амнистии, объявленной для всех без исключения белых. Дурак, говорил он, поверил, а мог запросто скрыться.
Мне и раньше было известно, что эта амнистия кончилась посадкой почти всех освобождённых, да и задумывалась, по-видимому, как приманка, чтобы выманить уцелевших. Бывших белых было полно в киевской тюрьме в 1929 году, когда и мне пришлось там побывать.
Этот бывший офицер был большим специалистом по лошадям, в заключении всегда работал на конбазах, из-за этого и выжил, и отлично сохранился. Остались у него и кавалерийская осанка, и офицерская выправка. Глядя на него, вспоминались мне белые офицеры, которых видел мальчишкой в Киеве, в гражданскую войну. Почему на него завели лагерное дело – не помню.
Рассказчик он был необыкновенный. Вероятно, был бы неоценимой находкой для историка гражданской войны, так как точно называл феноменально много дат, имен и событий. Не помню теперь его рассказов о гражданской войне, но осталось в памяти описание праздника «Саксей-Ваксей» в 1919 году в Баку. Поразительная история, нигде не читал подобной.
В Вятлаге жилось ему хорошо, имел большой авторитет у начальства. Ведь лошади тогда были основным транспортом в лагерях.
Пришёл он в изолятор упитанным, хорошо одетым. Просидел несколько месяцев, изголодался. Когда выпустили, то на конбазе – а его там очень уважали – сварили ему овсяной каши. Не удержался он, съел треть ведра и умер от заворота кишок.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:24 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Продолжаю сидеть

Лето и осень 1943 года Курбатов меня не вызывал. Но в начале зимы вдруг затребовал меня и предложил заново подписать протоколы моих допросов. У меня не было причин отказываться, так как в моих показаниях не было ни признаний, ни оговоров кого-либо, ни опасных промашек, и я подписал. Понятно было, что дело возвращено из ОСО, видимо, уж очень топорно было оно сляпано, и оперотделу пришлось его причёсывать. Это потом подтвердилось.
При этой встрече пожаловался я Курбатову, что читать нечего, и что же – на другой день получаю в камеру книгу! Как потом выяснилось – давно посланную мне женой. Книга была по коррегированию зубчатых зацеплений, чистая теория, почти сплошь формулы. Проштудировал я этот труд, разобрался в неизвестном мне математическом аппарате, нашёл ошибки, обнаружил два-три авторских передёргивания. Потом мы искурили эту книгу, и я её начисто забыл.
Подошла так и зима 1943-44 годов. Был я уже старожилом в камере, всех пересидел. Стал старостой, и меня слушались. С общего согласия, пресёк я разговоры о еде; опасное занятие для психики голодного человека. Упорядочил уборку, завёл регламент на игры. Мелочи эти непропорционально разрастаются в этих зажатых условиях, и управлять ими очень важно. Вот так и жили мы.
Иногда делались странные вещи: кто-нибудь голодает два-три дня, собирая пищу. Потом наедается досыта, а остальные смотрят, глотая слюну. Другой оставляет баланду в тёплом месте, чтобы прокисла, и съедает с наслаждением. Иногда так делал и я, видно, было нужно организму.
Зимой открывается однажды дверь, и в камеру заводят не кого-нибудь иного, а Сучкова. Сначала я опешил, а потом произнёс перед сокамерниками речь, в которой обрисовал всю подлость этого человека. Единогласно загнали его под нары, где он и прожил несколько дней, безропотно выслушивая издевательства. Затем нам это надоело, мы его амнистировали и перевели наверх. Стал и я с ним разговаривать. В конце концов, подлец и подлец, ну и что дальше? Мало ли их вокруг?
Пробыл он у нас неделю или две. Мне было с ним интересно, что тут говорить. Например, зашла у нас с ним речь о продолжительности дня у нас, а знали мы только широту Кирова. Писать не на чём и нечем. Вот и вычислили мы в угле необходимые тригонометрические величины, посчитали максимальную и минимальную продолжительность дня, и уже после изолятора сверили. Получилось довольно близко.
Зачем его подсаживали ко мне – я так и не понял, кажется, и он этого не знал.

Снова Сучков

Наступил февраль 1944 года. Я был уже почти полным доходягой. Физически всё больше деградировал и хорошо понимал, что надолго меня не хватит. И как-то не особенно горевал по этому поводу. Перспектива смерти не беспокоила. С психикой было неладно, и в этом я хорошо отдавал себе отчёт. Воли к жизни не было совершенно, в голове было только одно: яркие картины великолепной еды. Голос у меня стал слабым и пискливым.
И вот вызывают меня в контору изолятора. Сидят там Курбатов – и Сучков. Ухмыляется Курбатов: «Ну, Ю., как у вас отношения с Сучковым?». Меня ещё хватило высказать что-то резкое. «Ну а работать вместе согласны?». Смотря что делать, отвечаю. «Техническая работа, по специальности». Согласен, говорю. И впервые за год что-то у меня засветило.
События немедленно завертелись. Сразу же помещают нас вдвоём в отдельную камеру. Ланда – не узнать! – суетится, тащит стол, чертёжную доску.
Рассказывает мне Сучков: подготовил он техническое предложение, очень заинтересовавшее лагерную администрацию. Вызывали его к главному инженеру лагеря, где он доложил свою идею. Поручили ему разработать проект, он принял это задание, но заявил, что сможет это выполнить только совестно со мной. Были даны указания Курбатову (за которым мы числились) создать нам условия для работы. Сучков при этом не упустил выговорить усиленное питание. И вот вопрос ко мне: согласен ли я на эту работу.
Я ответил, что, конечно, понимаю – это шанс спастись, и работать вместе согласен. Но нисколько не меняю отношение к нему, он вёл себя подло, это никуда не денется, и я об этом не забуду. Однако работа есть работа, и пока она длится – не станем ни о чём вспоминать.
Сучков сказал, что на большее он и не рассчитывал, считает, что передо мной виноват. Надеется загладить это, благодарит за согласие на совместную работу. 3атем начал рассказывать о своей идее. Она была столь же проста, сколь и нелепа технически, но блестяще рассчитана Сучковым на уровень и амбиции лагерного руководства. Состояла она вот в чём: при переработке лесоматериала на лесных складах («биржах») часть хлыстов раскряжёвывается на отрезки от одного до двух метров для шпал, рудничных стоек, дров. Производится это очень просто, на балансирных циркулярных пилах. Работают два-три человека, производительность большая, и эта операция никогда не бывает узким местом. А Сучков предложил создать для этой цели вышину с автоматической подачей хлыстов и уборкой отрезков по конвейерам, с несколькими балансирными пилами, одновременно и автоматически разделывающими хлыст. Хлыстом, кстати, называется поваленное и очищенное от сучков дерево.
Машина эта получалась величиной с деревенскую избу, и – будь построена – оказалась бы никому не нужной нелепицей. Но имела бы эффектный вид – этакое ревущее чудовище. Идея эта произвела на лагерное командование большое впечатление, ведь такой машиной можно было, пожалуй, и прославиться. Сучков здесь безошибочно попал в точку.

Начинаем работу

Я понимал, почему Сучков привлёк меня к этому проекту. Было это характерное для него, продуманное и многоплановое решение. Начать с того, что он не был конструктором и попросту не смог бы обойтись без более или менее опытного разработчика. А передать идею в КБ мастерских он не хотел, она б от него ушла, его бы оттерли. А меня он знал, мог быть уверен, что не стану действовать за его спиной. Не исключаю я и того, что он и выручить меня хотел, включив в проект.
Сложный и путаный это был человек. Я согласился работать, но отлично понимал: появится повод – и он снова продаст. Но какой другой у меня шанс на спасение? Доставили нам чертёжную бумагу, готовальню, даже справочники. Обсудили мы эскизы Сучкова, без спора принял он мои замечания, и работа пошла. С первого же дня начали нам таскать полный ИТР-овский паёк со всеми добавками, дали и табаку. Сводили в баню, выдали новое бельё. На прогулку выпускали на полтора-два часа, на оправку – в любое время, камера была не заперта. Кто сидел, знает, какое это великое дело, ходить в уборную по потребности, а не по графику.
От обилия пищи немедленно начались у нас страшные отёки. Ноги от бёдер до пяток стали у обоих как брёвна, кожа на них натянулась и лоснилась. Трудно их было согнуть, а согнувши – разогнуть. Когда появился табак, то оказалось, что заклеить цигарку сложно, слюна потеряла клейкость.
Работать с Сучковым было легко, понимали мы друг друга с полуслова. Он готов был трудиться круглосуточно, но я настоял на регламенте: 10 часов в день, минимальная зарядка по утрам, длительная прогулка перед обедом.
Вечера заполнялись поочередными рассказами. Оказалось, что и Сучков помнит массу из прочитанного.
Время полетело быстро. Работали мы очень производительно. В «шарашках» такая эффективность называлась «арестантским отчаянием», и не раз давала поразительные результаты, например, запроектированный и построенный в рекордные сроки бомбардировщик «сотка» в туполевской шарашке.
Чертежи делал я, Сучков – расчёты и текстовую часть проекта. Почти ежедневно бывал у нас Курбатов, заботливый, весёлый и добродушный: «Ну как дела, ребята? Как кормят?».
За две недели был у нас готов полный эскизный проект на 14 листах, с техническими и экономическими расчётами и пояснительной запиской. В нормальных условиях в проектной организации на это ушло бы месяца два.
Сдали мы работу, и были извещены, что проект передан на отзыв «официальному оппоненту», хорошо нам знакомому Дику. Больше двух недель мы ждали результатов.

Защита

И вот вызывают нас для доклада в управление лагеря. Март, слепящее солнце, сверкающий снег. На шикарных санях, запряжённых вороным оперотдельским жеребцом, доставляют двух доходяг в оперотдел.
До доклада оставалось время, и нам вручают по толстой пачке писем, год копившихся в оперотделе. Сучков открывает первое попавшееся – и начинает горько плакать. По отрощенной в изоляторе длинной бороде стекают слёзы. Оказывается, пишет ему жена о смерти его матери.
А нам через 15 минут докладывать. Выступления отработаны, прорепетированы, роли распределены, говорить ему первому. И как-никак – ведь вопрос жизни и смерти.
И тут Сучков взял себя в горсть. Вытер слёзы и сказал мне, что сумеет выступить. Попутно надо сказать, что сообщение оказалось неверным, мать была жива и прожила ещё много лет.
По широкой лестнице с ковровой дорожкой ведут нас в большой кабинет главного инженера лагеря. Народу собралось порядочно, все офицеры НКВД и один зек – Дик.
Сучков в отличном стиле докладывает идею машины, её схему, технико-экономическую сторону. Затем я описываю конструкцию, привожу характеристики, даю соображения по изготовлению машины в условиях лагеря. Слушают нас благосклонно, задают много вопросов.
А потом выступает оппонент, Дик, и мне до сих пор обидно вспомнить его недомыслие. Очень грамотно разгромил он наш проект в пух и прах. Сработала, видимо, немецкая пунктуальность; удивительным образом не дошло до него, что весь смысл этой липовой идеи только в том, что двое его товарищей пытаются выкарабкаться из беды. А ведь умный и порядочный человек был.
Повесили мы с Сучковым носы и приготовились к возврату на изоляторный паёк. Но, к нашему удивлению, главный инженер лагеря даже не дал нам слова для ответа Дику, а заявил, что идея – отличная, замечания Дика – по частностям, разработку надо продолжить, не пойдёт в Вятлаге, так пригодится в другом месте. Мы снова подняли носы, а Сучков, воспользовавшись моментом, выговорил для нас дополнительные хлебный паёк, по 300 граммов. Это было поразительно, если учесть, что было начало 1944 года.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:25 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Больница

Вернули нас в изолятор, и тут же появляется Курбатов. Вот что, говорит, ребята, переведём вас в больницу, отдохнёте, там и работу продолжать будете. И тут мы с Сучковым, не сговариваясь, в один голос попросили оставить нас в камере изолятора, нам так лучше.
И сейчас удивительно это вспоминать – до какой степени мы напсиховались за год отсидки. Курбатов и тот это понял, ухмыльнулся и ушёл. Больше мы его не видели.
В тот же день нас перевели в большой больничный барак для доходяг, помню, как выходя из дверей изолятора, я от слабости споткнулся и перешёл порог на четвереньках. Ланда по привычке меня за это отматерил.
Заняли мы в стационаре места на верхних нарах и стали работать за длинным обеденным столом. Темпы, конечно, значительно сбавили. Вижу и сейчас: мы с Сучковым, в одном белье, серые, отёчные, склонились над заваленным чертежами столом. А за нами наблюдают 40 или 50 пар глаз остальных доходяг. Ведь делать-то им больше нечего. В завтрак, обед и ужин эти глаза – ненавидящие, так как вместо больничных кошачьих порций нам приносят ИТР-овский паёк.

Приобщаемся к лагерной жизни

По истечении года лагерь, как оказалось, стал жить немного сытнее, и вроде даже повеселел. Доходяг стало немного меньше. Левинсона куда-то перевели. Мне пришлось узнать о нём в Москве в 1956 году, от его сестры Евы Соломоновны, что он уже не работал в органах, был на какой-то маленькой должности в гражданской организации.
В Вятлаг на место Левинсона был назначен полковник Кухтиков, по общим отзывам – деловой и справедливый человек. Его после перевели на Воркуту, тоже начальником лагеря. О нём хорошо говорил Кунович, отбывавший свой дальнейший срок на Воркуте. По распоряжению Кухтикова, вскоре после нашего с Сучковым «освобождения», вывели из изолятора и большинство остальных, и изолятор почти опустел. В деятельность оперотдела Кухтиков, впрочем, отнюдь не вмешивался.
3ашёл я и в бывший свой ИТР-овский барак, ведь из больницы можно было беспрепятственно выходить в зону. Окружили меня, трясли руку, совали кто табак, кто сахар, кто хлеб. По глазам старых своих знакомых понял, на что стал похож. Сунулись с рукопожатиями и некоторые из тех, что давали скверные показания. Приходилось тут убирать руку за спину, и помню, какое это сделало впечатление на остальных.
Проявили большое сочувствие ко мне и бывавшие в зоне знакомые из вольнонаёмных. От них я узнал, какая страшная атмосфера была создана в лагере вокруг нашего дела. Как же – подготовка восстания! Никто этому не верил, но и вольнонаёмные, также, как и зеки, были запуганы массовыми вызовами в оперотдел.

Технорук Голубков

К маю мы с Сучковым закончили технический проект машины и сдали его главному инженеру, который переслал его в ГУЛАГ. Из больницы перебрались в барак. Были мы ещё достаточно слабы, и имели от санчасти освобождение от работы. Впрочем ИТР-овский паёк нам оставили, продолжали мы получать и дополнительный хлеб.
Но оставаться не у дел нам долго не пришлось. Вскоре вызвал нас технорук лагпункта и поручил что-то для него начертить. Скорее даже попросил. Мы догадывались по многим признакам, что в результате внимания руководства к нашей машине стали мы даже, в некотором роде, фигурами в зоне.
Сделали мы техноруку, что он просил, – Голубков была его фамилия – и стал он нас вызывать часто, то снова что-нибудь нарисовать, то посоветоваться по технике – он не имел технического образования, опыта тоже. А от него зависело в зоне многое. Вот мы и решили как следует его «освоить».
Когда вызвал он нас следующий раз, то после беседы положили мы ему на стол схему какого-то военного механизма, уж не помню, в чём там было дело, и сказали, что вот, оформили ему то, о чём он прошлый раз говорил.
Смотрит он и читает: «Предложение технорука А. Голубкова». На лице проходит у него смена выражений: непонимание, недоумение, обалдение и наконец широкая улыбка. 3атем он произносит: «Гы-гы-гы!». Дошло! А он схему в стол, и к нам: «Ребята, там рыбу привезли, может, вам выписать?»
Так и пошло, каждый раз мы приносили схемку нового оружия, вычитанную в довоенных научно-популярных журналах, оформленную на имя А. Голубкова, и уходили с записками то на табак, то на новые телогрейки и прочие блага.
В те времена ответ на подобные предложения приходил месяца через три. А кто в лагере загадывает на такой срок.

Встреча с однодельцами

После того, как Кухтиков распустил изолятор, мне пришлось встретиться с теми из однодельцев, что выжили и ещё не были куда-нибудь этапированы. Приятно было увидеть Борю Рехеса, отощавшего и слабого, но по-прежнему горластого и неунывающего. Не знаю о его дальнейшей лагерной судьбе, но в 1956 году слыхал, что он благополучен, живет где-то в Приволжье.
Кунович после изолятора устроился в оркестр, быстро отъелся и даже округлился. Его тоже было приятно увидеть живым и здоровым. Вскоре за тем его этапировали на Воркуту.
Тягостной и противной была встреча с Паниным. Он полез с протянутой рукой, и очень удивился, что я её не принял. «Как, ты разве не знаешь, что со мной выделывали?» – это в объяснение своих подлых показаний.
А я точно знал, что никакого специального давления на него не оказывали. Сидел в изоляторе наравне с другими, в кандей не попадал, пытаем или бит не был. Но они с Сучковым выделились поганой болтовней на следствии, а также оговорами однодельцев. Поэтому и получили по пять лет, в то время как прочие, в том числе Рехес, Кунович и я – по восемь лет. А по всему делу единственный реальный материал, подготовка побега, был именно у них, Панина и Сучкова.
О дальнейшей судьбе Панина мне точно не известно. Однако в воспоминаниях Солженицына, отрывки из которых как-то попались мне, есть рассказ об этапе вместе с Паниным. Этим ли? Также в солженицынском «Круге первом» выведен один инженер, точный Панин и внешне, и по манере.
После 1956 года жил Панин в Москве, по словам Сучкова.
Но вот как-то, в 1970-х годах, включил я «Немецкую волну». Передавали выступления эмигрантов из СССР, и среди них – Дмитрий Панина. В числе прочих, довольно неинтересных высказываний он упомянул о том, что пишет книгу о лагерях, а псевдонимом взял фамилию, под которой его вывел Солженицын в «Круге первом».
Совпадение, или это был и в самом деле мой лагерный одноделец?

Дрожжевой завод

Среди работавших в лагере эвакуированных киевлян были две сестры, Лиза и Римма Рабиновичи, молодые инженеры с Дарницкого химкомбината. Мы, то есть наша компания ИТР-мастерских, водили с ними компанию. Младшая, Римма, была красивая, глупая и добродушная. С кем-то из зековской интеллигенции была она довольно близко дружна. А Лиза, старшая, была маленькая, тощая и даже по сниженным лагерным меркам некрасивая – но умница, добрая, очень весёлая и шумная. Держалась уверенно, не боялась ни зеков, ни лагерного начальства. Одно время заведовала она швейным цехом. Швеи – блатные – её обожали. Однажды она использовала свои возможности, чтобы нахально изготовить шикарные спецовки Рехесу, Линдбергу и мне, своим друзьям.
Когда Борю и меня выпустили, она загорелась как-нибудь нам помочь. А как раз весной 1944 года ей поручили освоить вновь построенный за зоной заводик пищевых дрожжей на базе опилок. В то время возлагали на эти дрожжи большие надежды – белковая пища! – но нигде производство их не пошло. В противоположность спиртовым дрожжам культура эта оказалась капризной и неустойчивой. Не пошло это в дальнейшем и в Вятлаге.
Лиза была толковым химиком и не строила на этот счёт иллюзий, но по приказу начальства приняла этот завод. Взяла она себе на работу Рехеса, Сучкова и меня. Сказала при этом, что дело всё равно дохлое, но поживем спокойно и подкормимся.
Так оно и поучилось. Не помню, какую синекуру получили Рехес и Сучков, ну, а я стал лаборантом, начал учиться простейшим производственным анализам. Время от времени перепадали нам то сахар, то мука из Лизиных исследовательских фондов.
Прошли так май, июнь, июль. Силы наши стали восстанавливаться, но крайне медленно. Помню, как я с трудом ходил, волоча ноги как заправский доходяга. Да и психика… Смешно и стыдно вспоминать об этих заносах, об унижениях на кухне ради лишнего черпака. Свой котелок я проградуировал лабораторной мензуркой, и какая бывала трагедия, если оказывалось, что недодали 30 граммов.

Сучков снова действует

Как-то в мае вызывает нас с Сучковым вольнонаёмный зав. питанием лагпункта, весёлый еврей, и просит уточнить насчёт наших дополнительных 300 граммов хлеба, так как в распоряжении не был указан срок их выдачи. Я приуныл, решил, что уже – всё, ведь интерес к нам пошёл уж на спад. Но через несколько дней Сучков показывает мне заявление на имя нашей начальницы, Лизы, о просьбой о ходатайстве перед начальником лагеря о продлении нам дополнительного пайка ввиду важности выполняемой нами работы. На заявлении есть уже и надпись Лизы с просьбой удовлетворить, а вверху, крупно, синим карандашом, «продлить на 3 месяца. Кухтиков».
Идем к зав. питанием, Сучков с каменной физиономией вручает. Тот удовлетворен, всё в порядке, вышли мы, и говорит мне Сучков, что обе визы он изобразил собственноручно. Я обмер. Ты что, с ума сошёл, ведь откроют – катастрофа! А он мне – я так и знал, что ты воспротивишься, потому и не сказал заранее. Но ведь это же элементарно; пойми, кто сунется к Кухтикову проверять такую мелочь?
A действительно, сошло. A Сучков, войдя во вкус, принялся мастерски подделывать записки на получение табака. В лагере табак – валюта, и на таких записках полагалось иметь пять подписей разных начальников. Оправдывалась истина – чем жёстче контроль, тем легче мошенничать, все выходило у Сучкова отлично. Помогала и его полная невозмутимость при реализации этой липы.
Великая вещь для лагеря – умение блефовать. Именно этому таланту Сучков обязан был благополучию в лагере. В то время как мои последующие удачи объяснялись чистейшим везением.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:26 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Опять изолятор

Понемногу всё шло к лучшему, стало вроде и веселее жить. И с женой я списался. Стояло великолепное лето 1944 года. Но вот однажды, в июле, является за мной на работу оперативник – и ведёт меня снова в изолятор.
Шёл я за ним, ничего не видя, как в дурном сне. Снова знакомый забор, Ланда встречает. Изолятор совершенно пустой. Сняли с меня ремень и закрыли в камере, одного. Никто ничего мне не говорит. Ну что ж, думаю, видно, всё начинается «по новой», как говорили в лагере. Теперь уж я долго не протяну, это обеспечено. Так чего откладывать? И за ночь я решил, что надо кончать, пока есть силы, прикинул высоту решётки, наметил, как отодрать полосу от гимнастёрки. Ночью, я знал, надзиратели спят, и можно будет без помех повеситься. Припоминаю своё состояние – я это, без сомнения, сделал бы.
Но вот утром открывается дверь и пускают ко мне в камеру нового человека. Здоровенный татарин, глаза как щёлки, рябое лицо, тупое и невыразительное, как деревянный чурбан. По-русски говорит еле-еле, я с трудом разбираю что он, оказывается, конюх, и опер забрал его за какие-то комбинации с овсом. Опрашивает, а меня за что, а я сам не знаю…
Посмотрел он на меня своими щёлочками. И начинает расспрашивать – а баба у тебя есть, дети есть? Есть, отвечаю. Ну, говорит, ничего, Аллах всё видит, дома будешь, баба видишь, дочка видишь… Он понял, что со мной, и нашёл нужные слова в нужный момент, для меня, совершенно чужого ему человека.
Его к вечеру увели, но я уже не примерялся к решётке. Вот даже не помню, как его звали, но твёрдо знаю, что этот человек меня спас.
Просидел я так дня три, один. Но всё же – в чём дело? Наконец являются ко мне в камеру двое офицеров-оперативников. И ни о чём меня не спрашивают, а начинают читать мораль! «Эх, Ю., затеяли такую глупость... А имеете достижения, хотя бы ваш миномёт! А сами чем занимаетесь?..». Но в чём дело, спрашиваю. Ничего не говорят, только: «Эх, Ю., зря вы это...» – и ушли.
Остался я в полном обалдении. Понял только о миномёте. Года за два до этого подал я через лагерное начальство предложение – «Трёхствольный поворотный миномёт». Оно куда-то ушло, ответа не было. Ни на какой успех я и не рассчитывал, это была, так сказать, просто игра ума, так как миномётов я сроду и в глаза не видел и ничего в них не смыслил. Оказывается, начальство об этом помнило, видимо, потому что само наверняка в миномётах не разбиралось.
Просидел я так неделю. Выпустили без объяснений, и был я встречен Лизой как родной.
Позже я узнал, в чём дело, не помню уж, каким образом. На дрожзаводе старшим лаборантом был один зек. Фамилии его не помню, а внешность и манера – типичный диккенсовский Урия Гипп. Украинец, был он опытным химиком с сахарного завода. Когда я появился в лаборатории, он испугался за свою должность, решив, что я его выживу. Тем более, что понимал, что Лиза его не терпит. Вот он и донёс в оперотдел, что Ю. готовится к побегу… Меня для верности заперли, но, как видно, дело не получило ходу.
Уже будучи в Кунгуре, узнал я из письма оставшегося в Вятлаге Сучкова, что этот Урия Гипп умер от туберкулёза.
Чтобы больше не возвращаться к Сучкову, надо уж сразу рассказать о наших о ним контактах в Москве, после моего возвращения домой и реабилитации. Вроде ничего особенно и не было, но повеяло на меня запахом тюремной камеры, а вся эта история показалась мне характерной для Сучкова, а может и для времени. Впрочем, лучше просто рассказать, в чём она заключалась. В 1956 году звонит мне домой незнакомый человек, представляется начальником отдела в СКБ, замдиректора которого является Сучков. Говорит, что от Вл. Ник. слышал весьма лестные слова о моих деловых качествах, и не пожелал ли бы я перейти к ним на работу.
Что Сучков в Москве, для меня была новость. Тогдашнюю свою работу я не собирался бросать, но почувствовал – это некий очередной ход Сучкова в его стиле, по кривой, и, конечно, мне стало любопытно, в чём дело.
Поехал. Организация оказалась очень даже закрытой. Разговор с этим начальником отдела был предварительным, и у меня создалось неопределённое впечатление, что и нанимать-то меня никто особенно не стремился. Попросили меня поговорить лично с Сучковым, дали его домашний телефон.
Звоню. Говорит Сучков, что благодарен за звонок, и спрашивает, не зашел ли бы я к нему.
Где ж тут отказаться? Поехал. Знакомит с женой, это вторая, с первой сразу после лагеря развёлся. Показывает двоих ребят, от второй жены. Узнаю, что в Москве он с 1948 года, то есть почти сразу после окончания срока, также как и Панин, о котором Сучков говорит крайне неохотно. Ни Сибири им обоим не было, ни «минусов» (ограничения проживания).
Кстати, 1948 год был годом новых, очень усиленных посадок, а также удаления (в лучшем случае) из больших городов бывших з/к по политическим статьям.
Что ж, пьём чай. Появляется, на огонек, и знакомый, явно выпадающий из стиля и круга Сучкова, как-никак, коренного московского интеллигента, по боковой линии потомка Римского-Корсакова. Подчёркнуто не обращает на меня внимания этот друг дома. Или я совсем уж заболел подозрительностью? Да нет, без ошибки, не зря ведь столько перевидал их брата.
Он скоро уходит. А затем всё встало на места. Спрашиваю Сучкова, не слыхал ли о капитане Курбатове? Не подумав, ответил: «Да, слыхал, Курбатов был убит после войны, в Молдавии, при ловле банедровцев». Вот, говорю, и бандеровцы на что-то пригодились, убили такого мерзавца.
И тут взрывается жена Сучкова, Анна Фирсовна, на тему того, мол, Курбатов везде выполнял свой долг, то же и когда в Вятлаге служил.
Сучков мрачно молчит. А кстати, и ему уж никак не полагалось бы знать о судьбах кадровых работников КГБ…
О работе речи как-то и не возникло. Ясно было, что ему велено было на меня посмотреть, очевидно и показать, кому надо. После этой встречи у него пропал ко мне интерес. Мне случалось ему звонить, советоваться по разным химическим делам; он вскоре стал заметной фигурой в химии, заместителем директора по научной части одного НИИ. Отвечал он мне каждый раз сквозь зубы, комкая разговор.
Больше меня в этом плане не беспокоили. А иногда думается мне: «Не исключено, что Сучков так повёл дело, чтобы мне не был причинён вред».
Чем же кончилось с Сучковым? Вот лежит передо мной некролог из «Вечерней Москвы» от 4 марта 1986 года: институт и министерство с прискорбием сообщают о смерти старейшего работника, кавалера ордена Ленина и так далее. Что ж, земля ему пером, он тоже помучался.

Этап

После лагерного дела зека, как правило, переводили в другой лагерь, вот и я ждал своей очереди. Да мне и самому хотелось уехать из Вятлага. Хорошего здесь не предвиделось, поскольку я уже был в поле зрения оперотдела.
В августе вызвали меня на этап. Это всегда происходит драматически. Нарядчик бегает по зоне, орёт, ищет нужного зека. Сборы происходят в страшной спешке. А потом нужно часами, а то и сутками, ожидать отправки на первый (комендантский) лагпункт, где комплектуется партия на отправку.
На первом прожил я недели две. Нашёл много знакомых, побывал и в старых мастерских. Техноруком был там Дик, быстро превративший грязные сараи в небольшой завод, чистенький и с приличным уровнем.
Кунович дал обо мне знать на первый своей старой приятельнице, польской еврейке, лучшей портнихе лагеря и доброй женщине, и благодаря ей я это время не голодал.
Сидел я эти дни «на чемоданах», а точнее – на большом мешке, набитом чёрт знает чем, какими-то тряпками и ошмётками. Ведь в заключении ценится каждый обрывок, авось пригодится. И это выглядит у зеков, как какой-то психоз. А у меня, к тому же, психика в то время и действительно была явно набекрень.
Подошёл день этапа. Вместе со мной увозили пять или шесть человек, и среди них оказался немного мне знакомый латыш, врач-гинеколог по фамилии Чамманс. Рослый красавец арийского типа, элегантный и воспитанный европеец, одетый в пальто на кенгуровом меху. Очень уж он контрастировал с остальными этапниками, немытыми доходягами, включая и меня. Его этапировали из-за какой-то ситуации с вольнонаёмной дамой. А по масштабу его крах был несравнимо больше моего, так как жил он вне зоны, ничем не был ограничен, полностью на вольном положении. Но воспринимал он свою катастрофу легко и с юмором. Несколько месяцев его общество очень скрашивало мою жизнь.
Посадили нас в арестантский вагон на полустанке первого лагпункта, и мы простились с Вятлагом.

Ю.Л. Юркевич, «Минувшее проходит предо мною».

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 13 апр 2017, 16:03 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Об авторе. Валерий Фёдорович Шапша родился в 1949 году на севере Кировской области (его отец в 1937 году был репрессирован, после отбывания наказания в Вятлаге был оставлен там же, на поселение, в конце 1950-х реабилитирован).
После окончания средней школы в п. Лесном В.Ф. Шапша поступил в Московский инженерно-физический институт, после окончания которого работал в московском НИИ тепловых процессов, в его подразделении на Семипалатинском полигоне, принимал участие в подготовке и испытании ядерного ракетного двигателя для космических ракет. В 1978 году уехал в г. Обнинск в Физико-энергетический институт. Работал в научном отделе, отвечал за проведение экспериментальных исследований на установках с ядерными материалами. Последние годы работал заместителем начальника научного отдела и одновременно организовывал учебную работу в Российском учебно-методическом центре по контролю ядерных материалов, отмечен знаком «Академик И.В. Курчатов 4-й степени».
Ему много приходилось ездить по стране, он часто бывал за границей, был в служебных командировках в Америке, Италии, Австрии, Германии.
С марта 2010 года В.Ф. Шапша оставил работу и принялся писать для внука рассказы о своей малой родине. Его рассказы и воспоминания включены в пять сборников, которые изданы в одном из издательств Кировской области.


Мой отец

В одной большой украинской семье в начале прошлого века родился мальчик. Назвали его Фёдором. Случилось это 6 марта 1905 года в местечке Радом царства Польского, которое тогда входило в состав Российской Империи.
Отец Фёдора, Иван Шапша, работал машинистом паровоза, в Российской империи эта должность называлась механик паровоза. Таких специалистов было немного, их ценили, им платили большую зарплату. У Ивана была большая семья – девять детей, и он её достойно содержал. Семья всегда была с ним – если он менял место работы, переезжала и семья. Иван работал в разных местах на территории царства Польского и Малороссии (Украины). Перед первой мировой войной семья обосновалась в небольшом городке Люботин, что недалеко от Харькова. Со слов Фёдора, предками его отца Ивана были реестровые запорожские казаки. Мать Фёдора, украинка Ирина, была домохозяйкой. Фёдор был одним из младших в семье, после него родилась только сестрёнка Женя. Среди старших братьев выделялся Василий, он был на семь лет старше Фёдора, и его судьба сильно повлияла на судьбу многих членов этой большой семьи.
Детство и юность Фёдора пришлись на бурные годы начала ХХ века – первая мировая война, революция, гражданская война. Ему удалось получить лишь четырёхклассное начальное образование. Во время гражданской войны Фёдор лишился родителей, и забота о сёстрах легла на его плечи.
Мятежный дух предков, запорожских казаков, а так же призывы «рабочей» партии к революции для создания справедливого общества на Земле, в интересах рабочих людей, подтолкнули старшего брата Василия, в то время слесаря железнодорожного депо города Люботин, к активной революционной деятельности. В начале 1917 года, ещё до революции, Василий вступил в РСДРП(б) – Российскую социал-демократическую рабочую партию (большевиков), был активным участником революции и гражданской войны. В 1919 году во время отступления Красной Армии из Украины к Царицыну был военным комиссаром 39-й стрелковой дивизии. В то время ему исполнился 21 год. После гражданской войны он перешёл на партийную работу в г. Харькове.
Вернувшись в Харьков, Василий Иванович взял над Фёдором опеку, не юридическую, а опекал и помогал ему по жизни. Василий брал Фёдора с собой в Москву, когда ездил туда по делам. Особенно запомнилось младшему брату посещение Большого театра в Москве. После службы на Черноморском флоте Фёдор пошёл работать в паровозное депо города Люботин слесарем. Под влиянием Василия принял коммунистическую идею, уверовал, что перемены в стране совершаются в интересах рабочих и для улучшения их жизни, участвовал в работе партийной организации депо и впоследствии был принят в партию. С оружием в руках Фёдор защищал завоевания революции – был членом ЧОН (части особого назначения) при партийной организации города Люботин. Это была гвардия ВКП(б), которая использовалась для борьбы с контрреволюцией. Фёдор, как боец ЧОНа, работал, как обычно в депо, но по команде брал винтовку и патроны, которые хранились дома, и приходил на место сбора, чтобы участвовать в боевой операции. После окончания боя оружие оставляли дома и шли работать. Вот такая была жизнь.
В 1930-х годах Фёдор женился. Кто была его первая жена, не знаю, сам он никогда не рассказывал, об этом я узнал от своей матери. У молодой семьи родился сын. Работая в депо, Фёдор успешно осваивал профессию машиниста паровоза. Работал сначала кочегаром, потом помощником машиниста, изучал теорию и технику. 3 января 1937 года он сдал государственный технический экзамен, обнаружив при этом хорошие знания техники и практики, и получил удостоверение, дающее право занимать должность паровозного машиниста на железных дорогах Наркомата путей сообщения СССР.

Фёдор Иванович стал работать паровозным машинистом в депо города Люботин. Это была престижная и открывающая большие перспективы работа. Жизнь постепенно налаживалась. Его любимой песней была «За фабричной заставой», её слова хорошо отражали настроения и ожидания рабочих парней того поколения. Однако ожиданиям Фёдора не суждено было сбыться.
В середине 1930-х годов его брат Василий Иванович Шапша работал секретарём Харьковского обкома ВКП(б). В конце 1937 года его арестовали, как «участника контрреволюционной террористической организации». Я нашёл в Интернете «Список лиц, подлежащих суду военной коллегии Верховного Суда СССР» по Украинской ССР. Люди в списке были разбиты по категориям. Первая категория – 697 человек, вторая категория – 26 человек, третья категория – 0. Первая категория – это указание трибуналу вынести высшую меру наказания – расстрел. Вторая категория – 10 лет лагерей, третья – пять лет лагерей. Список был завизирован Сталиным, Молотовым, Кагановичем, Ворошиловым. И среди отнесённых к первой категории был Василий Иванович Шапша, старший брат Фёдора.
Суд был скорый, 5 декабря 1937 года военная коллегия Верховного Суда СССР вынесла приговор – высшая мера наказания, а 6 декабря Василий Иванович был расстрелян и похоронен в Харькове. Его брат Алексей Иванович, работавший в то время начальником железнодорожной станции Чарск в Казахстане, был расстрелян, жена Василия Ивановича отправлена в колонию.
Тучи, сгущавшиеся над Василием Ивановичем, не обошли стороной и его брата Фёдора, ведь они были в близких родственных отношениях. НКВД воспользовался этим и записал Фёдора в ту же «контрреволюционную организацию», что и Василия Ивановича. Маховик сталинских репрессий работал в полную силу. Фёдора Ивановича арестовали. Жена отреклась от него, чтобы не попасть в жернова НКВД. Впоследствии, после реабилитации, Фёдор Иванович ей этого не мог простить и не поддерживал с ней отношения. Ни о ней, ни об их сыне у меня нет информации.
По рассказам Фёдора Ивановича, после ареста его практически не допрашивали – зачем, если и так следователям НКВД было всё ясно. Если из Василия Ивановича выбивали показания на его знакомых из высшего руководства Компартии Украины (он молчал), то Фёдор Иванович ни с кем из руководства не общался, и его не допрашивали с пристрастием. Просто вызвали через некоторое время и объявили приговор Особого Совещания при НКВД СССР (от 28 ноября 1937 года) – 10 лет лагерей с последующим поражением в правах. В то время из Харькова отправляли партию заключённых в недавно созданный Вятлаг (Вятский исправительно-трудовой лагерь). Фёдор попал в эту партию.

В лагерь Фёдор Иванович попал в 1938 году. Началась его новая жизнь. Условия в Вятлаге были настолько ужасные, что удивительно, как он выжил. Скорее всего, помогла в этом его специальность паровозного машиниста. Фёдора Ивановича не послали на лесозаготовки в тайгу, где по пояс в снегу или по колено в болотной жиже заключённые ручными пилами валили деревья и смертность была очень высокой. Но в 1941 и в 1942 годах туго пришлось всем заключённым. От холода, голода и жесточайшей трудовой эксплуатации тогда ежегодно погибало около половины всех заключённых Вятлага. Был также жесточайший пресс на политических заключённых со стороны уголовников и лагерной администрации.
Несколько раз Фёдор Иванович просился на фронт, но ему отказали – политических заключённых на фронт не посылали. Он рассказывал, что, даже работая на паровозе, он чуть было не погиб. Зима 1942-1943 года была очень холодной, работать заставляли, не считаясь с состоянием здоровья заключённых. И вот в одной из поездок на паровозе, ослабленный длительным голодом и замёрзший (подошвы ног примёрзли к сапогам), он обессилел настолько, что не мог уже управлять паровозом, и охранники выкинули его из паровоза на обочину железной дороги, всё равно, мол, не убежит никуда. Его подобрали стрелочницы, отнесли к себе в землянку, отогрели, подкормили, и благодаря их заботам он остался жив. Фамилии стрелочниц Фёдор Иванович мне называл, но я, к сожалению, не запомнил. После 1943 года с питанием стало немного лучше, и смертность в лагере снизилась. В НКВД поняли, что рабочую силу надо беречь. И в таких условиях Фёдор Иванович провёл весь срок – 10 лет.
На свободу он вышел в конце 1947 года. Ему определили оставаться на поселении в Вятлаге, но не в лагере, а в посёлках для свободных людей, которые работали за зарплату на отдельных должностях. Фёдор Иванович стал работать в должности машиниста паровоза уже как свободный человек, но с поражением в правах. Он был не просто машинистом паровоза, он был одним из лучших на Гайно-Кайской дороге машинистов и в последующем получил должность машиниста-инструктора, то есть имел право готовить молодых машинистов паровозов.

1948 году он встретил мою маму Анну Антоновну и женился на ней. Жили они на станции Има, там в то время жило большинство машинистов паровозов Гайно-Кайской железной дороги. Там я и родился в 1949 году. В следующем году семья переехала на станцию Раздельная (там железная дорога разделялась на три ветки). И людей на Раздельной жило больше. Отец построил там дом, благо, строительного материала – леса – было предостаточно, лес вокруг станции не вырубали для лесозаготовок. Дом поставил метрах в двадцати от железнодорожной линии на пригорке. Когда по железной дороге шёл тяжело гружёный состав с лесом, дом подпрыгивал, это особенно ощущалось по ночам, когда лежишь в постели. Построил он также и необходимые хозяйственные постройки, сарай для коз и кур, летнюю кухню, баню, колодец, откуда воду брали, рядом с домом был большой огород, подальше к лесу другой, дальний огород. Картошки, морковки хватало на всю зиму. Железнодорожная станция, депо были рядом. В вятлаговские посёлки, а они все располагались вдоль Гайно-Кайской железной дороги, ведомственной, принадлежавшей НКВД, сначала приезжали периодически вагон-лавки с продуктами первой необходимости, потом в посёлках построили стационарные магазинчики.
Всю свою оставшуюся жизнь Фёдор Иванович посвятил детям. Одна за другой родились две дочки Надежда и Татьяна. В посёлке был комендант, но не было советской власти. Чтобы зарегистрировать родившегося младенца и получить свидетельство о рождении, приходилось ехать, бог знает как, в ближайшую деревню с коренными жителями Кайского края и получать там свидетельство о рождении в сельсовете.
После смерти Сталина Фёдору Ивановичу разрешили приобрести охотничье ружьё – двустволку 16-го калибра. Лес был рядом, и дичи в нём хватало. В свободное время он хаживал на охоту и частенько добывал то глухаря, то тетеревов, иногда зайца.

На станции освободившиеся из лагеря уголовники не задерживались, уезжали, а вот политические заключённые, как правило, оставляемые на поселение, создавали семьи, рожали детей. У нас с сестрёнками было много сверстников. Психологический климат среди поселенцев на станции был благоприятным. Игрушки для детей купить было негде, и отец придумывал и делал их сам, например Ваньку-встаньку. Особенно запомнились клетки и ловушки для птиц, которые он делал из деревянных брусков и проволоки, они получались очень красивые и просторные. В доме на Раздельной несколько зим жили птицы, радуя и веселя всех зимой своим чириканьем. Летом их выпускали на волю. Однажды отец принёс из леса белку, сделал для неё в большой клетке колесо, и мы все с большой радостью наблюдали, как она мчится в колесе, как ловко вышелушивает из шишек семечки. Мы ходили в лес запасать шишки для белочки, сушили для неё грибы. Прожив зиму с нами в доме, белочка летом сбежала, наверное, в лес, он был недалеко от дома.

На каждый Новый Год Фёдор Иванович устраивал настоящий праздник для детей, приносил и наряжал пушистую, высокую, под потолок, ёлку. Ёлочные игрушки он раздобыл, но особенно нам нравились шоколадные конфеты в красивой яркой обёртке, которыми тоже украшали ёлку, но вешали их ближе к макушке, чтобы мы с сестрёнками их сразу не сняли. Потом эти конфеты торжественно вручали нам. Нравилось мне и сестрёнкам ходить с отцом в лес за грибами и ягодами, за вениками, за сеном, которое он косил для коз. Он рассказывал нам много интересного в этих походах. Устав ходить, мы садились в кружок и перекусывали, отец всегда брал с собой что-нибудь вкусненькое.
Кинофильмы на станции Раздельной показывали очень редко. Приезжал вагон-клуб на несколько дней, и это была большая радость для нас. Я хорошо помню, как однажды отец сказал: «А сегодня мы будем смотреть кино». Мы обрадовались, натянули дома простыню вместо экрана и стали ждать. Отец специально ездил за пределы Вятлага, чтобы купить для нас диапроектор и кучу диафильмов. Когда он включил диапроектор, и мы увидели на экране цветную яркую картинку и текст внизу – это был праздник. Отец читал текст и пояснял, мы задавали вопросы.
Отец заботился о том, чтобы в доме были детские книги, которые сначала читал нам, а потом я и сестрёнки их сами читали. На станции Раздельная отец научил меня играть в шахматы, он сам играл неплохо.
Когда я подрос, отец стал брать меня с собой на паровоз, и я ездил вместе с ним в кабине, сначала в короткие поездки, а потом и в более дальние. Он показывал мне, как управлять паровозом, и я до сих пор помню, какие штурвалы надо повернуть и куда, какой сигнал подать, какой контроллер открыть, чтобы паровоз поехал вперёд или назад. Только руку надо иметь твёрдую и крепкую, а у меня ручка паровозного гудка всё время вырывалась из рук, и звук получался не совсем такой, какой надо.

Отцу предложили восстановиться в КПСС, но он отказался, хотя по-прежнему в душе придерживался идеалов коммунизма. Иногда его спрашивали, имеет ли он награды. Он всегда отвечал: «Да, имею, 10 лет лагерей».
После реабилитации отец получил возможность выезжать за пределы Вятлага, стал ездить в командировки, сопровождать вятлаговские паровозы на ремонт в крупные паровозные депо СССР, в том числе и в город Люботин. Из этих командировок он привозил много интересного и разнообразные фрукты, о существовании которых до этого мы знали только из книжек.
На станции Раздельная была только начальная школа. Средняя школа для лагпунктов Вятлага была в посёлке Лесном. Там же был и интернат для тех детей, которые жили в лагпунктах. В учебные дни они жили в интернате и учились в школе, а на выходные дни уезжали к родителям. Пассажирский поезд уходил каждый день из Лесного вечером, а возвращался утром. Чтобы мне и сестрёнкам не пришлось оставаться в интернате во время учёбы, отец, после реабилитации, начал хлопотать о предоставлении семье квартиры в посёлке Лесном.
Трёхкомнатную квартиру в щитосборном финском доме в Лесном наша семья получила в начале 1962 года, и учась в 5-м классе, мне всё-таки пришлось жить в интернате. В Лесном отец продолжал работать машинистом паровоза до 60 лет. Потом вышел на пенсию, а она у него была почти максимально возможной в то время для рабочих – 115 рублей.

По тогдашнему законодательству пенсионер мог работать и получать зарплату не более двух месяцев в году. И он этим всегда пользовался и пару месяцев в году подрабатывал. Конечно, на всё необходимое этих денег не хватало, но отец был хорошим мастеровым, особенно в обработке дерева. Каких только инструментов у него не было! Практически всю мебель для трёхкомнатной квартиры в Лесном он сделал сам: платяной трёхстворчатый шкаф, тумбочки, этажерки, стулья, табуретки. И не просто сделал кое-как, а сделал красиво, с душой, с витой отделкой, где надо – проморил, покрыл лаком.
Он был мастер не только по дереву, но и по металлу. Делал для себя из паровозной стали охотничьи ножи с ножнами и витой рукояткой. Один такой нож у меня сохранился, хорошо держит лезвие, и я беру его с собой, когда выезжаю в лес отдыхать. А какие деревянные резные шкатулки делал отец – это просто чудо! Одна из шкатулок отца очень понравилась моему итальянскому коллеге Сержо Гуардини, я подарил ему шкатулку, и она сейчас где-то в Италии.

Отец никогда не злоупотреблял спиртным, не курил, никогда не кричал и не повышал голос в разговоре, и к нему очень уважительно относились соседи и знакомые. Мне запомнился один случай. Мне было лет 15. Мы с отцом пошли в баню, идти надо было через весь посёлок. Когда мы шли по улице мимо частного дома, послышался выстрел из ружья, и из дома выскочила с криками растрёпанная женщина. Она кричала, что пьяный муж собирается её застрелить. Действительно, на крыльцо, еле держась на ногах, вышел мужик с ружьём и принялся угрожать, что всех перестреляет. Отец, не потеряв самообладания, спокойным голосом вступил с ним в разговор, пошёл к нему навстречу, завёл в дом и отобрал ружьё. Мало кто на такое решится. Я даже не успел осознать, что происходит.
Отец был сторонником приобщения детей к труду. Так, после восьмого и девятого класса на летних каникулах он пристраивал меня на месяц на работу, сначала в отделе связи лазить по столбам и тянуть провода, на следующий год в отделе капитального строительства подсобным рабочим (бери больше, кидай дальше). Когда я учился в институте в Москве, отец каждый месяц присылал деньги, поддерживая меня, хотя стипендия у меня была всегда – и приличная по тем временам, но её было недостаточно для жизни в Москве. Поддерживал он и моих сестрёнок, пока они не вышли замуж.

Когда годы взяли своё и работать стало тяжеловато, отец пристрастился к рыбалке, благо, речка протекала недалеко. Мы с сёстрами постоянно навещали отца и маму в Лесном, и они заезжали к нам по мере возможностей. Последний раз я приехал в п. Лесной по его просьбе, за месяц до его смерти, видимо, отец чувствовал её приближение. Мне запомнился один разговор с ним. Он лежал в постели и задумчиво смотрел на меня. А потом сказал: «А ведь неплохо мы жили при царе, не надо было этого затевать (он имел в виду революцию – В.Ш.). Бывало, отец договорится с исправником, скинут свиную тушу с вагона и поделят пополам. Да, неплохо мы жили…»
25 апреля 1983 года умер глубоко порядочный, широкой души человек Фёдор Иванович Шапша, так и не дождавшийся, когда взойдёт солнце свободы и справедливости для рабочего люда. Когда мы его хоронили, шёл редкий дождик, и какая-то женщина сказала, что это небеса оплакивают его смерть.

Валерий Шапша.
г. Обнинск Калужской области.


Вложения:
Федор Шапша.jpg
Федор Шапша.jpg [ 33.91 КБ | Просмотров: 4195 ]

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром
Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 162 ]  На страницу Пред.  1 ... 13, 14, 15, 16, 17  След.

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 16


Быстрые действия:
Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Перейти:  
cron

Powered by phpBB © 2000, 2002, 2005, 2007 phpBB Group
Русская поддержка phpBB