Текущее время: 28 мар 2024, 22:55

Часовой пояс: UTC + 3 часа




Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 162 ]  На страницу Пред.  1 ... 12, 13, 14, 15, 16, 17  След.
Автор Сообщение
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 14 мар 2015, 12:50 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 14 ноя 2014, 14:42
Сообщения: 121
Откуда: Чёрная Холуница / Пещёра / Киров
ХиНа писал(а):
Данко, а где можно найти полный список вятлаговских посёлков? В частности, интересует история п. Увальского, п. Ягодного и т.д. А может быть, и ещё какие-то посёлки были, которые не вошли в ваш перечень.


Наталья, перечень, который у меня на текущий момент есть, на Родной Вятке, на странице: http://rodnaya-vyatka.ru/custommap/79031 (см. на карте, а также таблица "Список объектов пользовательской карты").

Посёлки на территории Верхнекамского района, которые я успел описать:


Информации, как правило, мало, но считаю нужным упорядочить хотя бы то, что есть. Вполне возможно, найдутся очевидцы или исследователи, которые помогут дополнить материал.
По остальным посёлкам описание постепенно тоже сделаю, буду рад любой помощи.

_________________
Краеведческий портал "Родная Вятка"


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 14 мар 2015, 12:53 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Данко писал(а):
По остальным посёлкам описание постепенно тоже сделаю, буду рад любой помощи.
Спасибо! Есть воспоминания В. Бабикова об Увальском - может быть, вам пригодятся:
viewtopic.php?f=12&t=86&p=7817&hilit=%D1%83%D0%B2%D0%B0%D0%BB%D1%8C%D1%81%D0%BA%D0%B8%D0%B9#p7817

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 14 мар 2015, 21:28 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 14 ноя 2014, 14:42
Сообщения: 121
Откуда: Чёрная Холуница / Пещёра / Киров
ХиНа писал(а):
Спасибо! Есть воспоминания В. Бабикова об Увальском - может быть, вам пригодятся:


Спасибо, интересный материал! Пока укажу эту ссылку как комментарий к населённому пункту.

_________________
Краеведческий портал "Родная Вятка"


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:09 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Юрий Львович Юркевич (1907-1990) – сын украинского революционера, теоретика марксизма, литератора Л.И. Юркевича, родился в Женеве (Швейцария). В 1925 году поступил в Киевский политехнический институт. В июне 1929 года впервые был арестован, в марте 1930 года осуждён к пяти годам ссылки в Казахстан.
После отбывания наказания жил в Москве, работал инженером-конструктором. Но в сентябре 1940 года вновь был арестован, а затем приговорён в восьми годам лишения свободы.
На этот раз отбывать наказание ему пришлось в Вятлаге, где он работал конструктором в ремонтно-механических мастерских. В августе 1944 года был переведён в исправительно-трудовой лагерь на станции Пермь. В 1951 году был освобождён по окончании срока, но направлен в ссылку в Красноярский край – «до особого распоряжения». В 1954 году, после окончания ссылки, работал на заводе в г. Серпухове. В 1955 году, после реабилитации, переехал к жене в Москву и работал в конструкторском бюро. Над своими воспоминаниями он работал с 1970-х годов.
В 2000 году в Москве была издана книга «Минувшее проходит предо мною», где Ю.Л. Юркевич рассказал историю своей жизни. Часть воспоминаний посвящена пребыванию в Вятлаге. К сожалению, в библиотеках района этой книги нет, но её можно найти в Интернете. Эти воспоминания стоит прочитать. Для примера опубликуем отрывок, относящийся к Вятлагу.

Вятлаг

Прибываем

Мы не знали, куда нас везут. По Ярославской дороге ближайшим лагерем был Вятлаг, но этим же направлением можно было попасть и в уральские лагеря, и в сибирские, включая Норильск, страшный Салехард на «стройку 500», и на строительство БАМ, и дальше, до Колымы включительно. Однако вскоре после Кирова (услышали это название в разговоре конвоиров) мы отвернули налево, на север: это значило – ст. Яр – ст. Фосфоритная, за ней Вятлаг. Этот лагерь имел, как мы об этом знали, собственную ветку длиной, в то время, свыше 100 километров, направленную строго на север, в гущу вятских лесов. По ней и направился наш состав.

Первый лагпункт

Ранним утром нас стали выгружать из состава. Деревянная станционная будка, за ней большой, покрытый травой плац. После вагона кружится голова от свежего лесного воздуха, шатает. Многие не могут идти, им помогают попутчики. Нас усаживают рядами на траве. По три стороны плаца уже начинающий желтеть лиственный лес, в котором исчезает вдаль одноколейный рельсовый путь. Замыкается этот плац торцевой стороной лагпункта, с великолепными высокими воротами, украшенными богатой резьбой по дереву, и огромной, тоже резной, надписью по верху: «Добро пожаловать». Позже мы узнали, что красивое оформление ворот – предмет заботы каждого начальника лагпункта, выискивающего для этой цели умельцев из заключённых.
Лагпункт, куда мы прибыли, назывался – первый, или комендантский лагерный пункт. Здесь производились приёмка, сортировка и распределение по лагерю прибивающих этапов, отсюда отправлялись выбывающие из лагеря зеки, но также выполнялась и обычная лагерная работа, в основном лесозаготовки, обслуживание лесобирж и другая.
Сидим, ждём. Греемся на августовском солнце, дышим бесподобным летним воздухом, и всем кажется, что худшее уже позади.

Приёмка этапа

Из проходной у ворот показывается группа военных, впереди двое – высокий и маленький. Высокий – это капитан Портянов, начальник первого лагпункта. Угрюмая личность, но в дальнейшем оказавшийся сравнительно неплохим человеком, точнее – не специально вредным. А другой – коротышка, чудовищно толстый, астматический еврей, с одним кубиком на петлицах. Младший лейтенант НКВД, начальник Вятлага Ной Соломонович Левинсон. Отвисшая нижняя губя, надменное и глупое лицо, цедит слова. Иногда останавливаются около кого-нибудь, опрашивают: «Фамилия? Статья? Срок?». Слышим, как некоторым бытовикам говорит Левинсон: «Пойдёте на свободу, в армию». Попутно надо сказать, что в дальнейшем действительно были случаи досрочного освобождения бытовиков с лёгкими статьями, отправки их в армию, но это были единицы, и каждый раз в результате какого-то влиятельного ходатайства.
Подходят начальники, наконец, и к Сапеге, сидевшему недалеко от меня, в компании какого-то польского офицера, явно высокого звания, сохранившего ещё четырёхугольную фуражку-конфедератку и шикарную зелёную шинель. Слышно отрывки слов Левинсона: «Нападать на советскую родину... Поплатились…». Сапега невозмутим, офицер, видно, смертельно напуган.

Нарядчики

Начальники скоро ушли. Похоже, только на Сапегу посмотреть и приходили. Появилась другая группа – старший этапного конвоя, командир охраны лагпункта, начальник УРЧ – учётно-распределительной части (аналог отдела кадров «на воле») и несколько хорошо одетых заключённых; это – нарядчики. Среди них старший нарядчик первого лагпункта, Пичхая по фамилии. Тощий, высокий грузин с усиками, бывший абхазский нарком, сидевший с 1937 года. Как оказалось, Сталин ничуть не жаловал своих соплеменников и пересажал у них и руководящие кадры, и интеллигенцию, аристократию и духовенство, в процентном отношении гораздо больше, чем в России. Это можно было видеть и по относительно большому количеству грузин в Вятлаге и в других местах заключения. С Пичхая я потом познакомился ближе и с удивлением обнаружил, что он – ярый сталинист, и при этом вполне искренний, В 1942 году Пичхая умер от нажитого в лагере туберкулёза.
Был вынесен стол, на него водружена большая кипа личных дел, и началась приёмка-сдача этапа. Нарядчики вызывали новоприбывших по списку, каждый должен был назвать имя-отчество, год рождения, статью и срок, после чего дело откладывалось в другую кипу, делалась отметка в списке, а новоиспечённый лагерник отсылался в толпу уже оформленных зеков.
Мы подошли к столу той же группой, что и ехали. И тут произошёл совсем незначительный эпизод. У стола стояли Пичхая и другой нарядчик. И когда передо мной подошёл к столу и назвал себя Разовский, мне показалось, что они, будто бы, бегло переглянулись. И больше ничего.
Чтобы к этому не возвращаться, поясню, что Разовский, оказывается, являлся вовсе не рядовым сотрудником прокуратуры, как он нам дал понять во время этапа. Был он там важным лицом; и фамилия его была хорошо известна, так как его подпись стояла под многочисленными приговорами у бытовиков. Нарядчики его засекли. В первые же дни после прибытия он был отправлен на дальнюю лесную подкомандировку (филиал лагерного пункта), где содержали самую отпетую шпану. Все точки лагеря были связаны телефонами, все нарядчики знали друг друга, и на подкомандировку было тихо сообщено, кто такой Разовский. Для шпаны прокурор – предмет сильнейшей ненависти, и меньше чем через месяц Разовского не было в живых: шпана с ним расправилась. Всё было сделано чисто и без шума.
Для меня это был первый пример огромного значения нарядчиков в лагере. На эту работу подбираются обычно бытовики, то есть не политические; Пичхая был редким исключением; и от нарядчика требуется огромная ловкость, умение лавировать между лагерной администрацией и заключёнными и иметь авторитет у тех и у других. В функции нарядчика входят комплектование бригад, обеспечение их выхода на работу, бытовое устройство зеков, и администрация лагеря обычно полностью передоверяет им рутинные лагерные деля. Жаловаться на нарядчиков – дело бесполезное, да и небезопасное. Нарядчик всегда может угробить или, наоборот, выручить зека, и, конечно, широко этим пользуется в своих интересах. Живут нарядчики в отдельном бараке, их старшой обычно имеет отдельную комнату, «кабину», питаются и одеваются они лучше остальных лагерников, пользуются мелкими поблажками, сильно облегчающими лагерную жизнь, например, баня без очереди, вход на кухню с задней стороны и тому подобное. А Пичхая использовал свои возможности для устройства грузин. Никто из них не был ни на лесоповале, ни на земляных или дорожных работах. Всем нашлось дело в зоне, под крышей. В тёплые вечера они собирались за отдалённым бараком и пели свои удивительные многоголосные песни.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:10 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
В зоне

Зоной называлась территория лагпункта. Туда нас отвели нарядчики после приёмки этапа (в проходной нас снова пересчитали) и распределили по баракам.
Все лагпункты Вятлага были построены одинаково. Сколько знаю по рассказам, такая же планировка зон была принята и во всех прочих лагерях НКВД. Размеры участков бывали разные; 1-й ОЛП (отдельный лагерный пункт) имел, примерно, 80x200 метров. Зона была огорожена тремя рядами колючей проволоки, внутренний ряд был пониже человеческого роста, средний – метра полтора, наружный – метра два-два с половиной. Вышки для часовых стояли по углам зоны, и ещё по две или три вышки, точно не помню, по длинным сторонам прямоугольника. Ход на вышки был устроен вне зоны, ночью вокруг зоны патрулировали собачники с овчарками – «бобиками» по-лагерному. Большие участки лагеря, охватывающие несколько лагпунктов, окружались патрульной тропой. Не помню, как по ней велось патрулирование летом, а зимой это была кольцевая лыжня, по которой периодически обходили участок лыжные патрули – здоровые, тренированные молодцы, тоже с бобиками.
Теперь попытаюсь изобразить примерный план зоны, как его припоминаю. Вo всю длину лагпункта шля бревенчатая дорога шириной около 4 м. По её сторонам были проложены тротуары из дощатых съёмных щитов, уложенных над вонючими, кишевшими крысами сточными канавами. У входа в лагпункт располагались два больших служебных барака. В них помещались кабинеты начальника и оперуполномоченного, УРЧ, АХЧ (административно-хозяйственная часть), КВЧ (культурно-воспитательная часть), диспетчерская, комната нарядчиков. Дальше шли жилые бараки. В конце зоны стояла кухня с раздаточной, баня с прожаркой, склад и санчасть, состоявшая из кабинета врача и стационара на несколько коек. Сзади бараков стояли длинные многоместные уборные. Существовало, кстати, правило – как ходить в уборную ночью. Летом это разрешалось только в нижнем белье, зимой обязательно в верхней одежде. Дело, конечно, было не в заботе о здоровье зеков, а просто чтобы часовой на вышке мог лучше различить человека. Если выйти в неположенном по сезону виде, то часовой мог и выстрелить, и так бывало.
Все постройки были бревенчатыми, под драночными крышами, с минимальным использованием железа, перед войной бывшего в крайнем дефиците. Каждый барак, да и вообще каждое строение в зоне, имели только один вход. Все постройки были соединены деревянными мостками.
На территории зоны всегда стояли густая вонь от сточных канав, куда все норовили мочиться ночью, чтобы не тащиться до уборной, да и от самих уборных, очень редко очищавшихся. Бараки были ободранные, жалкого вида, впрочем, в зоне всегда было чисто подметено, возле бараков клумбочки резеды, которую высаживали на всех лагпунктах. А на нашем первом лагпункте даже держали старичка художника. Весь год его так-сяк подкармливали, а в октябре-ноябре перед каждым бараком сколачивался, по его указаниям, каркас, и он сооружал ледяные скульптуры. И даже довольно искусно. В течение 5-6 месяцев красовались лебеди, слоны, медведи и тому подобное. Дневальным полагалось сметать с них снег.

Жилой барак

Наружная дверь барака вела в тамбур, из которого был ход в жилое помещение. Посредине барака стоял длинный стол со скамьями по сторонам, а вдоль стен стояли в два ряда «вагонки», разборные двухэтажные четырёхместные нары стандартного для всего СССР образца, грязные и кишевшие клопами. Ближе к дверям стояла большая кирпичная печь. Иногда в больших бараках ставилась посредине, на песочном основании, перевернутая узкоколейная вагонетка-хоппер, с прорезанной в торцовой стенке топочной дверцей. В холодное время года печи непрерывно топились дневальными, которых подбирали из стариков и инвалидов, и в бараках всегда было жарко, хоть и тянуло холодом из щелей плохо проконопаченных стен.
В большие морозы углы промерзали насквозь и были украшены фестонами инея, воздух в бараках всегда был спёртый, воняло грязными портянками, прожаренной одеждой, самосадом. Но вонь эта была, в общем, мелочью, и привыкнуть к ней было легко.
Выдали наматрасные мешки из плотной чёрной ткани, и при этом завели на каждого учётную карточку, куда записывались получаемые лагерные вещи. Показали нам, где свалена стружка для набивки матрасов, и стали мы устраиваться. Постельного белья и подушек в лагере не полагалось, при удаче можно было получить на складе изношенное байковое одеяло, но обычно каждый укрывался своим ватным бушлатом, и спали мы почти или вовсе не раздеваясь. И к этому тоже, оказывается, нетрудно было привыкнуть, тем более после тюрьмы. Не очень и клопы мешали спать, может, потому, что воспринимались как норма. В зимние вечера, после работы, в бараках царило благодушие – ведь как-никак ещё один день уже позади – и даже как бы уют.

Питание

Самое главное, хлеб («горбушка»), выдавался с вечера на следующий день. Минимальная норма была, сколько помню, 450 г, и её получали дневальные, инвалиды и другие неработающие зеки в зоне, кажется, также и больные в стационаре. На тяжёлых работах эта норма доходила до 900 г. Хлеб всегда был плохой, водянистый до такого предела, что добавить ещё каплю – и его нельзя выпекать. Мука была с всевозможными примесями – овёс, ячмень, а как-то и гречневую муку добавляли, и хлеб получался голубым. Но во всех случаях был он малопитательным. Горячая пища полагалась трижды в день, и была она исключительно крупяной или мучной. Крупа шла самых дешёвых сортов, мусорного качества. Заправлялась пища, еле заметно, растительным маслом, притом не всегда. Эту примесь мы определяли по запаху, если она была, так как масло, подсолнечное или хлопковое, прибывало в лагерь в цистернах, плохо отмытых от нефтепродуктов. Изредка добавлялись в баланду полугнилые солёные помидоры, капуста. Иногда давали варёный турнепс. Рыба или мясо попадались в пище как редкое исключение, и каждый раз являлись событием.
Вкус пищи всегда был скверным, но он совершенно не играл роли и не замечался. Еда ценилась только по густоте и количеству.
Надо сказать, что в августе, сентябре и, пожалуй, части октября 1941 года питание было, в общем, почти достаточным. Конечно – недоедали, но «доходяг» было пока мало, голодных смертей ещё не замечалось.
Необходимо было иметь собственный котелок, а лучше – два, для баланды и для каши, собственную ложку. Котелки всегда можно было добыть, за пайку или две хлеба, их делали лагерные жестянщики. Деревянную ложку давали в столовой; так назывались несколько столов со скамейками на улице около кухни.
На питание бригадир выдавал талоны на весь день, такого образца, как трамвайные билеты, и также с текущими пятизначными номерами. Талоны на завтрак, обед и ужин различались цветом. Для разных добавок, определявших уровень питания, зависевший от выработки за предыдущий день и категории труда, – это были дополнительные порции каши или лепёшки – тоже выдавались талоны своего особого цвета, около столовой действовал чёрный рынок, на котором всегда можно было купить или на что-нибудь выменять талон на еду. Торговля шла и одеждой, бельём, обувью, а также маслом и сахаром из больницы.
Осенью произошёл в зоне случай, показательный для неисчерпаемой арестантской изворотливости. Повара стали замечать, что на кухню поступает талонов вроде больше, чем выдаётся зекам. Сверили – действительно больше! Занялись этим ЧП: вроде всё в порядке, талоны как талоны, а главное – правильные серии номеров. Понадобилась дотошная проверка, чтобы установить, что часть талонов фальшивка, но сделанная очень искусно. Полной загадкой осталось, как фармазонам удавалось узнать с вечера номера талонов на следующий день. И где они могли их делать, ведь в лагере всё на виду. И где добывались бумага, краска, штампы. Когда начался шум, фальшивые талоны исчезли, исполнителей так и не обнаружили. Я видел такие талоны и мог убедиться, что на первый взгляд они нисколько не отличались от настоящих.

Осматриваемся в зоне

Первые два-три дня новоприбывших не впрягали в лагерную лямку. Выгоняли иногда на случайную работу, что-нибудь перенести, убрать. Князя Сапегу, с первого же дня, с явным намерением унизить, включили в бригаду стариков-уборщиков и поставили на самую грязную работу – чистить сточные канавы под тротуарами, вонючие и кишевшие лагерными крысами. У тех крыс на хребте шерсть была всегда стёрта до розовой кожи, вероятно, от постоянного пролезания в узкие щели. Запомнился Сапега, когда шёл с бригадой на работу, выбрасывая вперёд негнущуюся ногу, с метлой на плече на манер винтовки, со стянутым от обиды лицом.
У нас было время походить по зоне, осмотреться. Привлекла внимание доска приказов, на которой попадались новые для нас лагерные слова. Например, заключённый назывался з/к, а множественное число – з/к з/к, вольнонаёмные – это в/н. Объявлялись там взыскания за «промот», то есть продажу лагерных вещей: одежды, обуви. Наказанием был ШИЗО, штрафной изолятор, он же карцер, он же, по блатному, кандей, до 10 суток. По закону больше не полагалось, но держали и по 20, и по 30 суток, с перерывами на час-два между десятидневками.
В первые же часы многие из новоприбывших были обворованы. Жульё, всегда точно учитывающее обстановку, воспользовалось их растерянностью. Но выяснилось, что есть склад личных вещей, и туда можно сдать на хранение одежду и продукты.
На нашем лагпункте содержались и женщины, в количестве, вероятно, 10-15% всего состава. В большинстве это были бытовички – воровки, проститутки, растратчицы из торговой сети. Многие женщины отбывали один год за опоздание на работу. Политических среди наших женщин было меньшинство, жили женщины в отдельном бараке, куда мужчинам ход был воспрещён, и для порядка в тамбуре дежурил старичок-дневальный. Впрочем, большой строгости в этом не было.
Женщины с политическими статьями чаще направлялись в специальные женские лагеря, например, Петропавловский в Казахстане, где женщины работали на ручных вышивках для экспорта. Рассказывали, что для женщин-членов семей крупных лиц, получивших срок как ЧСИР, существовали особо скверные лагеря. Из рассказов складывалось также впечатление, что женщинам в заключении было гораздо труднее обходиться без мужского общества, чем мужчинам – без женского. Это подтверждали все без исключения женщины, побывавшие как в общих, так и в женских лагерях.
Сожительство в лагерях в тот период формально запрещалось, но если оно осуществлялось тихо, то на это смотрели сквозь пальцы. В Вятлаге, так же, как и в остальных лагерях, имелась специальная подкомандировка для забеременевших, было там и родильное отделение, ясли, детсад. Работы для матерей подбирались облегчённые – полевые, огородные, и условия были, в целом, терпимые. И чтобы туда попасть, многие наши женщины стремились забеременеть. Но получалось это не часто. Врачи объясняли: вследствие тяжкой работы, плохой пищи, состояния духа.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:11 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Состав з/к з/к в Вятлаге

Политических было, среди мужчин, примерно 3/4. Почти все имели сроки 5, 8 или 10 лет по ОСО, подавляющее большинство с формулировками АСА или КРА. Зеки с более тяжёлыми формулировками или статьями отправлялись больше на север или Дальний Восток. Специальных лагерей с усиленным режимом тогда, в начале войны, ещё, кажется, не существовало, но были «тяжёлые», как Колыма, и «менее тяжёлые», как, например, наш Вятлаг, в которые не привозили «диверсантов», «террористов», «изменников родины» и тому подобных.
Политические считались такими же уголовниками, как и бытовики, то есть все осуждённые по всей гамме статей Уголовного кодекса, кроме ст. 58. Разница состояла в том, что политических не полагалось допускать к административной и материально-ответственной работе Но это никогда не соблюдалось, так как среди бытовиков было мало людей образованных, да и попросту грамотных и умеющих работать.
Лагерный оперотдел иногда предпринимал «чистку», и политических снимали с должностей нормировщиков, диспетчеров, кладовщиков и так далее и направляли на общие работы. Но через несколько дней их обычно возвращали.
Политические и бытовики представляли собой две группы в лагере, и каждая жила своей особой жизнью.

Уголовники

У жулья царил пресловутый блатной «закон», в котором, причём, «стояли» далеко не все. Молодым ворам, мелким «сявкам», в закон ходу не было, это требовалось заслужить, Существовало и подобие «кодекса чести» в этом законе, но относился он, в основном, к азартным играм. Проигравшийся выше своих возможностей обязан был выполнить любое требование выигравшего. При мне не раз проигрывали и убивали бригадиров, десятников и тому подобных мелких начальников из зеков. К нарядчикам, а тем более к вольнонаёмным, охране, лагерной администрации шпана очень редко совалась. Она знала, что здесь не отделаться простой добавкой срока, как это происходило при обычных лагерных убийствах, а будет обеспечен расстрел убийцы. А до этого и у него, и у всех причастных к такому делу «отнимут полжизни» зверскими избиениями.
Чтобы «стоять в законе», надо также было уметь свободно «ботать на фене», то есть объясняться блатным языком. «Феня» и различные блатные ухватки – как стоять, повернуться, сказать, как вести себя в том или ином случае, даже и интонации в разговоре, постоянно отрабатывались каждым молодым блатным (или «цветным»).
Все это – язык, ухватки – служило, как мне кажется, для того, чтобы самоутвердиться, придать себе какую-то особенность и значимость, и было на умственном уровне примерно третьего или четвертого класса школы. Пожалуй, каждый может вспомнить о себе, как в этом возрасте изобретались всякие секретные словечки, как в каждой миленькой компании придумывались свои правила поведения.
Что до самой шпаны, то в своей массе это были серые люди, часто полуграмотные, попадались и совсем неграмотные, Нередко встречались среди них типы истеричные и умственно отсталые, бывали и вовсе полуидиоты. «На воле» приходилось слышать разговоры о блатной этике, а то и рыцарстве, например, о неприкосновенности хлебной пайки, недопустимости обижать малолетних, старых, больных. Ничего подобного у жулья нет. Тупая жестокость, бесчестность, мораль «подыхай сегодня ты, а завтра я» – вот главные черты жулья.
В заключении видны наивность и безграмотность классовых теорий о социальных корнях преступности. Добро бы, вор крал с голоду, но ведь у профессионала это страсть, такая же непреодолимая, как наркотик или азартная игра. Он не может без этого жить и ворует или отнимает и в тюремной камере, и тогда, когда а выгоды никакой не получает: зубной протез или очки у старика, книгу у читающего сокамерника – потом выбросит или сломает.
В «перевоспитание» жулья я никогда не верил, так же как и все в лагерях, с кем приходилось об этом говорить. Правда, знал я случаи, когда блатные «завязывали», но были это единицы, да и надолго ли? Пришлось мне встретить в лагерях и двух воров, перевоспитанных самим Макаренко; о них после.
Отношения между блатными и политическими были, в общем, безразличными. Работали, ели и спали вместе, в голод одинаково доходили – и всё. Стычки бывали, но редко. Незадолго до нашего приезда на лагпункте произошла такая история: шпана «захватила власть» в зоне. При полном попустительстве охраны жульё начало грабить политических, отбирало на кухне лучшие продукты и заставляло готовить для себя отдельно, избивало кого хотело. Но внезапно разразился «бунт» политических, похватали они кто полено, кто доску, и кинулись лупить шпану, опять-таки при полном невмешательстве охраны. Блатные прятаться, но их отовсюду вытаскивали и безжалостно избивали. Это тянулось целый день. Убит никто не был, но санчасть переполнилась жульём с переломами и ушибами. На другой день – будто ничего и не было, жульё не в обиде, когда бьют, это норма их жизни.
А в общем, со шпаной в лагере можно было жить – при условии, что ты им не мешаешь, ничем не опасен, или что у тебя не имеется ничего для них соблазнительного, или есть повод за что-то тебя уважать. У жулья очень ценится возможность посмеяться, развлечься, послушать разные истории («романы»), приключенческие или сентиментальные. Рассказчик в камере или на этапе у них всегда первый человек, в дальнейшем побывал в этой роли и я.
Что они не терпят – это высокомерия, пренебрежения или насмешки по отношению к себе, и если это у кого-нибудь учуют, то такому позавидовать нельзя.
Часто встречаются среди них отличные плясуны, исполнители блатных песен.
Культ матери (наколка «не забуду мать родную»), на деле же обычно – полное пренебрежение к близким.
Исправляет ли лагерь вора? Наоборот, здесь он проходит шлифовку. Сколько встречалось молодых, с малым сроком за какие-нибудь пустяки, год или два. Приходит телёнком, выходит – цветным. Боится ли жульё заключения? Не особенно. Конечно, сидеть тошно, зато – общество. И каждый уверен, что в другой раз не попадётся. Недостаток воображения – это тоже одна из особенностей жулика.
Но хватит о шпане, о ней и так много писалось и говорилось. Вот только о моих с жульём отношениях: никакой обиды мне от них, даже малейшей, ни разу не было. Я старался вести себя с ними по-хорошему. Но было в этом и везение, которое вообще часто сопутствовало мне в заключении.

Попадаю в мастерские

Через несколько дней после приезда начали распределять нас по бригадам. Толпились мы в нарядной, куда нас вызвали, и случилось мне разговориться с начальником вновь создаваемой ремонтно-механической мастерской, зеком-бытовиком инженером Орловым. Он расспросил меня и без проволочек зачислил к себе конструктором.
В тот момент я, конечно, не имел ещё понятия, что это – колоссальное везение, что благодаря этому я выживу, что оно определит мою дальнейшую лагерную жизнь. Спустя несколько дней прибыл ленинградский этап, в котором оказалось большое количество крупных специалистов, в том числе конструкторов, с лучших заводов. Многим из них я и в подметки не годился. Мест для них уже не нашлось, большинство попало на лесоповал, и лишь немногие пережили голодную зиму 1941–42 годов.
Из приехавших со мной попал в мастерские Панин (Дмитрий Панин, автор книги «Лубянка – Экибастуз» – прим. ред.), тоже конструктором. Сучкова направили в близлежащий совхоз лагеря, и он там проявил свой незаурядный талант устраиваться: стал нормировщиком, расконвоировался в первые же дни (то есть получил пропуск на свободный выход из зоны) и часто бывал у нас в мастерских.
Эти мастерские оказались большим бревенчатым сараем, с огороженным колючей проволокой двором. Располагались они примерно в километре от лагпункта. Хозяйство наше состояло из трёх или четырёх токарных станков, двух сверлилок, приводной ножовки, двух десятков тисков для слесарей, маленькой кузницы, электросварки. Подобрал Орлов очень квалифицированных рабочих, и занимались мы ремонтом чего угодно – тракторов, автомобилей, швейных машин для портновской, а как-то пришлось ремонтировать и зубоврачебную бормашину, и наручники из карцерного инвентаря.

Кого помню по мастерским

Из рабочих вспоминаю Ротштейна, с которым проработал в лагере два года и затем оказался по соседству в ссылке. Киевлянин, красивый парень, потомственный рабочий. В Киеве Зелик работал механиком на табачной фабрике, был комсомольским деятелем. В мастерских у нас его уважали за квалификацию, солидность, добродушие.
Женат он был на украинке, и в 1955 году я познакомился с его семьей во Львове, куда он подался после ссылки; об этом, может, потом.
Запомнились рассказы Зелика о Колыме, где он успел побывать до Вятлага, о работе в карьере при -65°, об издевательствах охраны в колымских лагерях.
Помню из рабочих ещё Кондрата (такая фамилия), украинца, слесаря-механика высшего класса. Его иногда возили, под охраной, в район, ремонтировать сейфы. Тоже вот был в высший степени солидный человек, образец исполненного собственного достоинства рабочего аристократа. Почему именно об этой черте вспоминаю: увы, и Кондрат, и Ротштейн оказались попросту дерьмом, когда дошло до лагерного дела.
Был у нас также слесарь Лисицкий, тоже украинец. Крупный, как платяной шкаф, с огромными ручищами, которыми он умудрялся чинить часы, приборы и делать любую ювелирно тонкую работу. Мрачный и неразговорчивый человек, но прекрасный товарищ, милый человек, который отлично повёл себя в трудное время. Мы с ним очень подружились.
Слесарем работал и Адольф Дик, очень типичный украинский немец, худой и носатый, с грустными глазами. Выпускник бронетанковой академии, кандидат технических наук, он обладал первоклассной инженерной и военной подготовкой, имел изобретения по танкостроению. Как немца, его у нас долго не допускали до инженерной работы. Правда, в дальнейшем он всё же стал техноруком мастерских. Мы с ним были дружны, часто и о многом говорили. Помню его очень осторожные высказывания о фронтовых делах, которые обычно оправдывались.
Болгарин Дончо Калайджиев был у нас заточником. Маленький, чёрный как жук, всегда весёлый. В прошлом активный член нелегальной болгарской компартии, имевший отношение к знаменитому покушению на царя Бориса в 1930-х годах, выполненному с поистине балканским остервенением. По рассказу Дончо, произошло это так: чтобы выманить царя из окружения строжайшей охраны, был убит некий генерал, не то чтобы особенно вредный, но заслуженный. Как и было рассчитано, царь явился на его отпевание в собор, и тут был взорван заранее заминированный купол. Погибло, по словам Дончо, более 90 присутствовавших, но не стоявший в стороне царь. Дончо был заочно приговорен к ста, кажется, годам каторги плюс 300 тысяч левов штрафа – как он шутил, на ремонт собора. Ему удалось уйти в горы и добраться затем до СССР, до 1937 года он жил в Москве, чем занимался – умалчивал.
Любопытно, что после многих лет в России он из рук вон плохо говорил по-русски. Этим же отличались, почти без исключения, жившие в СССР политэмигранты, которых я много встречал в лагерях. Большинству их было свойственно и скрытое или явное пренебрежение к нашей стране и народу, и к нашим порядкам.
Ещё был в мастерских жестянщик, Василий Лукич Панющкин. Запущенный, немыслимо грязный, очень сломленный заключением. Было ему около 60 лет. В молодости рабочий-лудильщик и известный подпольщик-большевик. Не раз сидел, бегал из ссылки. В 1900-х годах он был связным у Ленина, у большевистской эмиграции в Швейцарии. Много раз нелегально переходил границу, неоднократно выполнял личные поручения Ленина. Сколько помню, в первые послереволюционные годы был он комиссаром автороты Кремля, затем стал директором совхоза, и с этой должности его и забрали в 1937 году. Образования он так и не получил. Очень это был прибитый человек, и разбирала его болезненная болтливость. Приходил он к нам, в комнатку ИТР и, переступая с ноги на ногу, с жалкой улыбкой, часами что-то плёл и о детстве, и о какой-то пасеке в деревне, и о родне... С трудом можно было это переносить, но мы его не гнали, у нас ведь было тепло. Слушали вполуха. А иногда проскальзывали у него и любопытные вещи. Как, например, припомнил он и мою мать, она была в эмиграции в Женеве в 1907–1908 годах, вспомнил и её партийную кличку – «Мушка». Свою кличку, «Сам», он тоже не забыл, и просил напомнить матери, если её увижу. Так и не выполнил я его просьбу. А умер он зимой 1943–44 годов в следственном изоляторе лагеря.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:12 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Кабина ИТР

В лагере кабиной называлось всякое отдельное маленькое помещение, рабочее или жилое. Кабину для ИТР выделили и в мастерских, площадью метров 6-8. Поместились мы там втроём: я и Панин с чертёжными досками и технолог Борис Рexeс. Были там у нас большая печь и нары под потолком, в морозы на полу был лёд, а на нарах дивное тепло, и мы туда лазили, по строгому графику, отогреться и поспать. Снизу не было видно, что там кто-то лежит, вот только Борис иногда храпел, и приходилось стучать снизу, чтобы утих.
Бориса все любили. Было ему под 30, красивый, горбоносый еврей, с породистым лицом, голубыми, азартно выпученными глазами, пепельными редеющими волосами. Обладал он зычным голосом и чудовищной памятью, мог, например, полчаса сыпать длиннейшими химическими формулами (он был химик-органик), мог наизусть прочесть всего «Бориса Годунова» или всего «Евгения Онегина». Мигом освоил работу технолога, запомнив при этом огромное количество нормативов. Казался он легковесом, за разговорчивость получил прозвище «Брехес», над ним часто подшучивали – на что он никогда не обижался. У него был добродушный, лёгкий, беззлобный характер. А во время лагерного дела он проявил себя твёрдым и разумным человеком, не дрогнул и не поддался.
Был в мастерских ещё Леонид Федорович Линдберг, потомственный ленинградец с дальними шведскими предками, лет 38, член партии, инженер-технолог высокого класса. В 1930-х годах стажировался в США. Приземистый, белобрысый, с авторитетными манерами и уверенной осанкой, немного не вязавшейся с рваной телогрейкой. Был он, до ареcта, главным инженером завода боеприпасов. В 1940 году ввёл новую, рискованную технологию, и в первые дни пошёл на заводе брак до 30%. А именно в это время вышел указ об уголовной ответственности за производственный брак, и дали Линдбергу по суду 8 лет. В лагере получил он известие о том, что завод без него эту новую технологию освоил, с большим эффектом. Дело его пересмотрели, и осенью 1942 года он освободился и уехал. Симпатичный он был человек, деловитый, неунывающий, с большим чувством юмора, отлично поставил себя перед администрацией. В мастерской создал группу измерительных инструментов, обучил двух слесарей и спокойно досидел до освобождения в тёплой инструменталке. Он тоже был непременным членом нашей небольшой ИТР-овской компании. Вообще, кабина наша была клубом, куда то и дело заглядывали разные люди, погреться и потрепаться.
Рабочий день был 12-часовой, включая часовой перерыв на обед, когда привозили в мастерские в большом баке застывшую баланду. Конечно, каждый кантовался (давал себе передышку) как мог, не исключая станочников, то и дело устраивавших себе простои по объективным причинам. Но вместе с тем приходилось работать много и результативно, иначе – общие работы, а на освободившееся место ждали десятки охочих.
Любопытная вещь: далеко не все инженеры могли приспособиться к условиям работы в лагере. Можно даже сказать, что удавалось это меньшинству. Привыкший к упорядоченным заводским условиям инженер часто терялся в обстановке нехватки всего, что требуется для нормальной работы. Что до меня, то освоился я довольно легко, может, потому, что стаж мой был довольно пёстрым, довелось побывать в казахстанской ссылке и техником-строителем, и сметчиком, проектировщиком, прорабом, мастером по авторемонту, контролёром ОТК, конструктором по самым разным отраслям. Работал я и в маленьких мастерских, и на больших заводах, и в НДЛ. Этот пёстрый опыт пригодился для работы в лагере.
Но вот, например, Панин был беспомощным в этих условиях, несмотря на отличную подготовку и учёную степень. Вот не получалось, и всё тут, как ни объясняй. Играла роль и малая способность уживаться с людьми, да и весь он был немного недоделанный, этакий великовозрастный бойскаут. Между прочим, после Вятлага попал Панин в шарашку, где находился вместе с Солженицыным, и выведен в повести «В круге первом», не помню под какой фамилией, внешне описан точно; голубоглазый брюнет с бородкой. Не помню уже, каким косвенным путём я об этом узнал.
Что же ещё о людях, которых помню по мастерским? Вот было у нас два ночных сторожа, Фредин и Дин-Дзи-Мин, оба циркачи.
С Петром Семеновичем Фрединым были мы большими приятелями. Одессит, лет под 60, небольшой, немного похожий на Чаплина и такой же подтянутый и ловкий. Был он потомственным циркачом и эстрадником, начал беспризорным мальчишкой в ярмарочных балаганах, выступал в кафе-шантанах, цирках и умел решительно всё. По основной специальности дрессировщик, много лет работал у Дуровых и даже получил от их семьи право на псевдоним, Пётр Дуров, была у него и чудом сохранившаяся в лагере афиша. Срок он получил по подозрению в шпионаже: выступал в итальянском посольстве в Москве.
В лагере Фредину, как и всякому артисту, жилось терпимо. Он часто выступал в клубе лагпункта, руководил каким-то кружком, и КВЧ устроило ему работу под крышей. Был Фредин необычайным рассказчиком, и его цирковые истории можно было слушать часами. Бесподобно танцевал. «Петр Семенович, а что такое матчиш?» – «Минутку», подумает и изобразит, да ещё как! Пел множество уморительно похабных шансонеток начала века, отплясывая при этом отчаянный канкан.
И ещё был у него номер, пантомима: расстрелы в одесской чека. Показал его он мне одному, убедившись, что по соседству в мастерской никого нет. Тянется заунывный, с надрывом, еврейский мотив без слов, глаза у Фредина полузакрыты, сумасшедшее лицо, покачивается. Жесты: вот он выпил стопку, вот нюхнул кокаину. Тянется, тянется мотив. И внезапно окрик – «Зец!» (сядь!), и жест выстрела в чей-то затылок. И снова этот въедливый мотив. Вспоминаю, как у меня холодок по спине шёл.
А потом случился в мастерских вечером небольшой пожар. Время было рабочее, и огонь моментально погасили. И хоть ночной сторож был здесь абсолютно не при чём, но надо было найти виноватого, и Фрединым занялся оперуполномоченный. Результат – три месяца штрафной подкомандировки, то есть для Фредина верный смертный приговор.
На «штрафняке» был тюремный режим. После работы с повышенной нормой зеков запирали в зарешеченный барак. Питание было утром и вечером, со сниженной нормой, причём пищу не раздавали, а приносили в барак один бак на всех. Раздачей распоряжалась группа самых влиятельных блатных, и кто послабее и постарше – попросту не получали еды.
Фредину помогла начальница КВЧ, выпросивши его из изолятора на случившийся в это время концерт. На такие вечера в клубе лагпункта всегда и начальство являлось. Мне удалось протиснуться в маленький, битком набитый зал и увидеть, как Фредин с шиком отплясывал лихую чечётку на высоком столике для цветов, величиной не более тарелки. В глазах у него была ясно видимая смерть. И всё-таки выплясал помилование. Публика ревела от восторга, начальству в первом раду тоже очень понравилось, и штрафняк отменили. А этот номер всегда потом вспоминали как «пляску смерти».
Чтобы закончить о Петре Семёновиче Фредине, можно добавить, что в I984, кажется, году появились о нём две заметки, и не где-нибудь а в «Советской культуре» и в «Правде», повод, сколько помню, – 90-летие старейшего эстрадного артиста, очень тёплые заметки, а в «СК» и с портретом. Указывалось, что он сейчас общественный администратор ЦДРИ. Нашли мы его там. Свидание спустя 40 с лишним лет. Крошечный, высохший, с огромной эстрадной «бабочкой» алого цвета и – двумя царскими Георгиями на пиджаке, выданными ему, по его словам, лично Брусиловым. Одинокий он был и запущенный. Побывал у нас лишь раз, ему трудно было ездит. Нашёл контакт с моей женой. Меня он, боюсь, так и не вспомнил. Весной 1986 года мы узнали о его кончине.
Второй ночной сторож, Дин-Дзи-Мин, как и всякий русский китаец, имел и русское имя, Митя. Был он фокусником, притом очень высокого класса, и почти без всяких приспособлений показывал нам самые удивительные штуки не только с клубной эстрады, а и в мастерских, когда выпадала свободная минута. Секреты фокусов никогда не выдавал: «нелизя, такая закона». Спрашиваем: «За что сидишь, Митя?» «Японска шпиёна», – отвечает с добродушной широкой улыбкой. Был он вежливый и услужливый, как, впрочем, и все другие китайцы, которых приходилось встречать в лагере и ссылке. Моложавый, возраст неопределённый. Гордился, что у него на воле есть «русская баба» – и показывал фотографию огромной еврейки в эстрадном китайском костюме; он её обучил и вместе с ней выступал. Жил он на Дальнем Востоке, имел родню в Китае – отсюда и лагерь. Были по мелочам признаки, что Митя, может быть, не так и прост, возможно, и образован. Но в лагере ведь не принято было допытываться.

Развод

Каждое утро к 7 часам мы выстраивались в зоне по бригадам, на работу. К этому времени надо было получить на день талоны на питание, постоять в очереди на кухню с котелком, получить и съесть баланду. На улице ещё ночь, лютый мороз. В Кировской области зимой 1941–42 годов сорокаградусные морозы начались с ноября и длились до середины марта, доходили до -48. Одеты мы плохо, в рванье. Надо, впрочем, сказать, что только немногие оставались без валенок, латаных-перелатаных, но хоть ноги были в тепле. Баянист играет марш застывшими пальцами. В 7 часов включается громкоговоритель над воротами. Последние известия. «Наши войска после тяжелых боев оставили...» Голос диктора смешивается с окриками и матерщиной конвоя. Сначала выводят из зоны бригады на общие работы: лесоповал, лесная биржа, погрузка леса на платформы, расчистка путей. Очередь мастерских последняя, успеваем одеревенеть. Через ворота выходим, построившись по 10 человек. Двое охранников, с двух сторон, считают шеренги и делают пометки на фанерных дощечках. 3а зоной перестраиваемся по двое, так как дорога в мастерские узкая, между двумя сугробами. Старший конвоя читает утреннюю молитву: «...шаг в сторону считается за побег, оружие применяется без предупреждения. Пошли!». Конвоиры щёлкают затворами. Сзади и спереди колонны по стрелку. Плетемся еле-еле, голодные и невыспавшиеся. Голова полна утренними известиями. Все такие знакомые города у немцев, и уже совсем рядом с Москвой, а там жена с дочкой. Украина уже занята, а мать в Киеве. Что же будет?
Как ни медленно ползём, но некоторым и такой темп очень труден. Еле движется высокий, сутулый старик с длинной седой бородой, ленинградский профессор физики, Дическул по фамилии, учётчик в нашей мастерской. Аристократ, умница. Его все любили и уважали, не исключая шпаны. Так и не пережил он эту зиму. С трудом идёт и Ниночка, молодая, красивая и неунывающая, сидевшая за высокопоставленных родителей. После следствия и тюрьмы у неё что-то случилось с ногами и почти начисто облысела голова.
Наконец, добираемся до зоны мастерских. Сторож протопил, в помещениях тепло, долго отогреваемся и начинаем очередной рабочий день.
Вечером возвращаемся в рабочую зону уже веселее, ведь срок стал на один день короче. Каждый тащит полено для барака. Часть этого добра отбирает охрана в воротах, топить караулку и прихватить домой; все охранники были семейные, имели дома и хозяйство.
Бежим за ужином, затем разогреваем котелки в бараке на печке. Наступают блаженные 2-3 часа до отбоя. В бараке жарища. Можно потолковать с соседями по нарах, узнать лагерные новости – а их всегда множество, и страшно интересных. И – спать.
Матрас у меня, как и у многих, украли в первые же недели – на них всегда был хороший спрос за зоной. Но это не мешало отличному сну, не чувствовались и клопы. Ботинки или валенки, шапка накрывались полотенцем, и это была подушка, На нары клалось донельзя выношенное казенное одеяло. Накрывался я старой овчинной дворницкой шубой. Мне её жена передала в Бутырку, и это было спасение за все годы лагеря и ссылки, предмет всеобщей зависти.
Кажется, только закрыл глаза, и опять подъём. В первый момент не соображаешь, где ты. Полутемно, холодно – за ночь выдуло барак. Кашель, матерщина, вонь. Кругом копошатся оборванные люди...

Знакомство с лагпунктом

Постепенно стал я осваиваться в зоне. Выпадали и свободные дни, редкие отгулы за переработку, или когда удавалось получить освобождение от врача. Впрочем, болел я в заключении очень мало. Стал разбираться, что в лагере можно и чего нельзя, основным правилом было – не высовываться, не попадаться на глаза любому начальству, всегда быть в толпе, а не в одиночку. Усвоил и основы лагерной философии: «Не делай сегодня то, что можно сделать завтра», «Не оставляй на завтра то, что можно съесть сегодня» и «День кантовки – месяц здоровья».
Получил также понятие о лагерной иерархии. Зеки делились на работяг и придурков. Работяги – кто работал руками, придурки – это нарядчики, ИТР, диспетчеры, каптёры и так далее, то есть все те, кто руками не работал.
Если человек терял силы и сопротивляемость, работать больше не мог, то он переходил в категорию доходяг.
Стояли у бараков огромные мусорные лари с откидной крышкой. Идёшь и видишь – крышка откинута, стоит человек, сам скрылся в ларе, виден только худой зад. Ищет еду. А что там можно найти, кто бросит объедок, если в лагере голод? Это был признак голодного психоза. Если доходяга полез в мусорный ящик, значит, ему остались считанные дни да смерти.

Как нас одевали

Со временем появились у меня знакомства среди нарядчиков, каптёров, диспетчеров. Среди них попадались люди интересные, бывалые, образованные. Ничего стоящего для подкрепления связей у меня не было, но благодаря случавшемуся иной раз хорошему разговору удавалось добывать всячину – выписать пару нового белья, тёплые портянки и тому подобное.
На каждого новоприбывшего зека заводилась учётная карточка. Первое время можно было получать только одежду третьего срока, невообразимое вонючее рваньё с прожжёнными у костров дырами.
Верхней одеждой во всех лагерях служила телогрейка – кстати, удобная и практичная вещь, если новая. На зиму давались ватные бушлаты, те же телогрейки, но подлиннее и ваты побольше. Штаны были бумажные. В виде особой удачи можно было получить и ватные штаны, «инкубаторы», как прозвала их лагерная интеллигенция. Но их было мало, они назначались для общих работ. На тёплое время полагались бумажные гимнастёрки из чёртовой кожи или похожего на неё материала; такую ткань я видел только в лагерях. Шились они с воротником и манжетами другого цвета, например, зелёный с оливковым или чёрным. Это чтобы легче распознать беглеца, и чтобы не продали за зону. Но это не помогало. Рассказывали, что радиусом 50 км вокруг лагеря все деревни были одеты в лагерные вещи. Иногда снаряжались экспедиции, отрад охранников производил самочинные обыски и конфисковывал арестантское добро, но на торговлю это не влияло. Надо не забывать и об острейшей нехватке одежды перед войной, если уж и в Москве пара брюк представляла проблему.
Зимой полагались ботинки, но с ними всегда было туго, и всегда доставались они старые. Новые немедленно уходили за зону. Рабочих ботинок почти не было, и большинство работяг весну, лето и осень ходили в ЧТЗ – так назывались, по имени большого гусеничного трактора тех времен, огромные грубые калоши из прорезиненной ткани. Эту ткань получали из старых автопокрышек, разодранных на слои. Некоторые перехаживали в ЧТЗ и лютые вятские зимы, обмораживая ноги. Страшный вид был у этой обуви. Идёт по зоне такой вот доходяга, полупокойник, еле тащит своими слабыми ногами пудовые ЧТЗ, на голове ватная ушанка, одно ухо оторвано, подтянул руки в рукава бушлата с выжженной спиной. Смотрит под ноги, а вдруг кто-то уронил кусок хлеба.
Старые зеки обычно были одеты немного лучше, но не все. Многим так и не удавалось приспособиться, и они ходили оборванными до конца срока.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:13 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Новые люди

Стали появляться и человеческие контакты в зоне. Очень мне запомнился Венкстерн. Первый раз я его увидел, когда он отчаянно торговался с каким-то доходягой из больницы, выменивая у него на табак пару грязных кусочков сахара; самосад служил в зоне основной и универсальной валютой. Присмотревшись потом к Венкстерну, я понял, что это было одно из проявлений жизненной цепкости, благодаря которой ещё держался этот старый и больной человек. Ему было за 60. Он всегда умудрялся найти какой-то способ поддержать силы и здоровье, научил многому и меня. Работал он в диспетчерской лагпункта, и с ним очень считались благодаря большому уму, выдержке и корректности. Импонировал он всем и тем ещё, что явно никого не боялся, от начальства и до шпаны. Был это небольшого роста породистый старик, аккуратный и чистенький, с седой эспаньолкой. Объяснялся он с петербургским выговором. Речь его была очень правильной и точной, но с тем несовременным оттенком, что у Бунина, в его рассказах эмигрантской поры.
Мне было приятно и, что тут говорить, лестно, когда он первый подошёл ко мне с разговором. В дальнейшем мы подружились, часто встречались, о многом переговорили, пока меня не перевели на другой лагпункт. Там я узнал о его смерти, сколько помню – летом 1942 года.
Был он сыном, а может – внуком первого русского научного пушкиниста Венкстерна. До революции – крупный чиновник МИД. После Октября сразу же перешёл на сторону советской власти. В 1920-х годах был направлен во Францию, в торгпредство, где проработал около 17 лет, затем его вызвали в Москву и репрессировали.
Спрашиваю его, знал ли он Балтера. Оживился – ну как же! А что с ним? – Посадили, говорю, в 1939-м. А тут Венкстерн заплакал. Боже мой, говорит, этого-то я и боялся, но что я мог сделать? Я же и намекнуть ему не решился на истинное положение, да он бы и не поверил...
А что же этот Балтер? Зимой 1937-З8 годов наша соседка по московской коммунальной квартире на Кропоткинской уехала на два года на Север, и сдала свою комнату молодой паре. Оказалось – настоящим парижанам! Павел и Ядвига Балтеры. Он – чёрный, очкастый, здоровенный как медведь. Его родители, русские евреи, эмигрировали на запад ещё до революции. Павел окончил в Париже что-то по архитектуре, работы не имел. Жена долго подрабатывала подённо, тем и жили. А Ядвига была из рижской еврейской семьи, тоже долго жила в Париже, там окончила какое-то музыкальное училище. Была она некрасивая, но необыкновенно обаятельная и до того милая и приветливая, что её полюбили и самые стервозные соседки в нашей многонаселённой квартире.
В СССР Балтеры оказались потому, что заочно без памяти влюбились в советский строй. Стали добиваться нашего подданства. Их несколько лет мурыжили в посольстве, мотивируя тем, что это право надо заслужить. Балтеры уже немного знали русский, и Ядвигу стали иногда брать переводчицей для наших технических делегаций.
Тут Венкстерн и познакомился с ними. Ядвига при этой работе фанатично старалась заслужить право на наше подданство, шла на риск, например, добывала образцы металла на авиазаводе. «Это ведь было нужно для нашей будущей родины!» – объясняла мне она.
Советские паспорта получили они в 1937 году. Оказались в Москве. Жилья им не дали, ютились где придётся. Павлу работу не предоставляли месяцами, Ядвига пошла музруком в детсад. Но восторга они не теряли, очень отмечали бесплатное медицинское обслуживание, образование, дешёвый транспорт – и даже решились на ребёнка, чего во Франции не могли себе позволить. Родилась у них девочка уже в нашей квартире, а летом 1939-го Павла забрали.
Вспоминается мне длинный разговор с бедной Ядвигой в пустой кухне, как она рыдала, как твердила, что это удар ей в лицо от матери, которой они посчитали нашу страну, как они прозрели вскоре после приезда – но было уже поздно. Павел погиб в лагерях, я узнал об этом уже после освобождения.
Всегда были, и, вероятно, и сейчас ещё есть люди на 3ападе, бескритично увлекающиеся нашей страной, видящие её такой, какой им хотелось бы, чтобы она была. Иные из них прорывались к нам, сознательно отрезая себе возврат. Потом наступала трагедия, когда рушился придуманный ими идеал, а финалом был, в сталинские времена, неизбежный арест. Такие люди не раз попадались мне в лагере. Вспоминаю, например, американских финнов. Трое их было, все молодые, под 30. Один из них – Лонн, здоровенный и рыжий, мой приятель в дальнейшем. Двух других не помню, как звали. Они обрадовались возможности поговорить по-английски с кем-то посторонним, и мы не раз встречались вечерами и много беседовали. Все трое оказались бывшими членами американской компартии и фанатиками СССР – увы, тоже бывшими. Все трое были рабочими. Как не вспомнить было Балтеров: эти ребята точно так же долго добивались нашего подданства и получили его в 1934 году. Поселили их в Петрозаводске, там они могли объясняться с карелами, пока кое-как не научились по-русски. Впрочем, и в 1941 году говорили очень плохо.
В 1937 их забрали, все попали в Вятлаг. Большой голод пережил только Лонн, и то с безнадежно испорченным сердцем.
Познакомился я на первом лагпункте с семьей Русиных. Брат с сестрой и сын сестры, подросток. Был у них разговор дома, за чайным столом, в присутствии четвёртого, старого друга семьи, который и сообщил о вольных высказываниях. Брат, старый московский интеллигент, умер в 1942 году, сестра с сыном пережили, вернулись в Москву.
Мать и дочь Адасинские, Александра Абрамовна и Галя, жили за границей много лет с мужем, работником торгпредства. Нестандартная формулировка по ОСО была у Александры Абрамовны: «по совокупности обстоятельств», которыми являлись и жизнь за границей, и родители – очень уважаемые Лениным супруги Бройдо, меньшевики, и арест и осуждение дочки, Гали. Мать и дочь оказались в одном лагере. Затем у Гали родилась девочка, и до освобождения в 1947 году по амнистии для матерей она жила на детской подкомандировке. Мать тоже выжила.
Малолетних из семей, где все взрослые были репрессированы, забирали в детские дома, и тут надо рассказать о встрече в Бутырке, о которой сейчас вспомнил. Попал к нам в камеру бывший директор специального детдома в Горьком, куда эти дети направлялись для дальнейшего распределения. По его словам, прошло их у него за несколько лет много тысяч. Кому было меньше 4 лет, тем давали новую фамилию и после 1956 года многие родители безуспешно искали своих детей по всей стране. Кто постарше – фамилию сохранял, но подлежал в детдомах особому режиму, и ребёнку постоянно внушали, что он сын (или дочь) врага народа. Директор этот явно получил срок потому, что слишком много знал.
Ещё были у нас в зоне венгры-политэмигранты. Один из них, фамилию не помню, был в прошлом редактором какого-то левого издания в своей стране. Подтянутый, чисто выбритый, всегда выглядел воспитанным европейцем и в своей рваной телогрейке. Работал он в лагере на лесоповале и умер в самом начале большого голода. С ним дружил Леймер, попросивший сходить с ним вместе в мертвецкую, чтобы найти его и попрощаться. Это был сарай у выхода из зоны, туда складывались покойники до захоронения. Мы увидели там несколько десятков трупов, белых и замороженных, сложенных штабелём. Лежали они голые, у каждого на ноге привязанная деревянная бирка с номером личного дела. Иногда этот номер был написан химическим карандашом на икре. Нашли мы и редактора. Ноздри у него были объедены крысами. В дальнейшем мы присмотрелись – крысы объедали у мертвецов только ноздри и уши, видимо, хрящи им были больше по вкусу.
Двое других венгров прибыли в Вятлаг из туполевской шарашки. Один вскоре умер и не остался у меня в памяти. А другого я хорошо знал много лет и в лагере, и в ссылке, и на воле. Кунович Ласло, венгерский еврей, инженер-электрик, собственно даже доктор-инженер. Уроженец Будапешта, образование получил в Милане. Добряк, умница, весельчак даже в самые трудные полосы лагерной жизни. Вид у него был тогда в точности как у горьковского Барона в «На дне». Невообразимые лохмотья, рваные ЧТЗ, но – подбритые усики и небрежная аристократическая осанка. А разговор! С чудовищным акцентом: «Юрий! Какой я нашёл окурок, прекрасный самосад, попробуй!». Кстати, поднять с земли бычок, когда нечего курить, ничуть у нас не считалось зазорным. Жаль только, что редко удавалось. Ласло, венгерский коммунист, в 1935 году эмигрировал в СССР, спасаясь от тюрьмы у себя на родине. Поселили его в Горьком, работал он на радиозаводе, женился, собирал марки (его страсть на всю жизнь). Так он жил до ареста в 1937 году. До 1941 года работал у Туполева. В Вятлаге занимался чем придётся. От общих работ спасла скрипка – играл в оркестре. Кончил он срок на Воркуте, куда его этапировали после лагерного дела. Там он тоже играл в оркестре и работал на складе электрооборудования. Удалось ему и Воркуту пережить.
Встретил я его потом в сибирской ссылке, а затем и в Москве, и в Будапеште, но об этом в своё время.
Осенью 1941 года оказалось в лагере много латышей, эстонцев и литовцев. Их эвакуировали из Прибалтики летом, в последние дни перед приходом туда немцев. В основном это была интеллигенция: чиновники, учителя, пасторы, люди различных свободных профессий – адвокаты, актёры, художники. Народ всё крупный, здоровый. Всех их отправили на лесоповал, и первую лагерную зиму пережили из них только единицы. Так было всё время: люди, жившие до лагеря сытно и комфортабельно, упитанные здоровяки – а такими прибалтийцы и были в большинстве – не выдерживали лагерных условий, к которым гораздо легче приспосабливались иные хилые и болезненные зеки из городской бедноты.
Приятель мой, латыш, рассказывал, как происходила эвакуация. В первые же дни войны несколько тысяч семей в Латвии (называли даже 13 тысяч) получили извещение об обязательной и срочной эвакуации: оказалось, что списки уже имелись задолго до начала войны. То же произошло и в Эстонии, и Литве. Объявили, что вывозятся семьи налегке, направление – Урал, называли и место. Во вторую очередь – мужчины с багажом. Разрешалось взять достаточно имущества, и мужчины, отправивши жен и детей, погрузились с огромными кофрами в свои эшелоны. Естественно, что все прихватили что было ценного – серебро, золотые вещи. Семьи действительно оказались на Урале, а мужчин, в их эшелонах, объявили арестованными. Не останавливая движение, провели следствие и осудили, по политическим обвинениям, в основном на 10 лет. И доставили прямо в лагеря.
В Вятлаге, а по рассказам и во всех других лагерях, их немедленно ограбили, причём проделала это лагерная администрация. Шпану и близко не подпустили к заграничным вещам. Здесь можно вспомнить, что до войны почти никто у нас и в глаза не видел заграничной вещи, а тут такие сокровища. Ограбление это было проделано очень просто: прибалтиец сдаёт на склад дорогую шубу, делается запись – «пальто», приходит получать – вручают рваный бушлат: хочешь – иди жалуйся. Вместо заполненного кофра выдают пустой фанерный чемодан и так далее. Все эти вещи, а также ценности, разобрал лагерный персонал, и сколько было скандалов при дележе – мы же все об этом знали. Портновские мастерские лагеря, а в них было немало отличных мастеров, несколько месяцев были заняты перешивкой прекрасных заграничных вещей, особенно женских, для семей лагерного начальства. Шли в драку, в первую очередь, за женские, модные тогда короткие шубки, дорогим мехом наружу.
У каждого охранника можно было увидеть то заграничный кошелёк на молнии, то шёлковую рубашку, то носовой платок явно не нашего образца. Я сам лично видел у начальника Вятлага Левинсона огромный, квадратный, золотой с рубинами и монограммой портсигар, и наши латыши прекрасно знали, кому он раньше принадлежал.
До ноября 1941 года в зоне было полно поляков, солдат, штатских и очень немногих офицеров. Было занятно смотреть, как они соблюдали декорум; при встрече целовали руку нескольким заключённым полькам, лихо козыряли таким же, как и они, оборванным доходягам-офицерам. 3атем, в ноябре, их поспешно собрали и отправили, по слухам, к Андерсу. Увезли в Москву и Сепегу со специальным фельдъегерем. Был разговор, что его переправили в Лондон.
Чтобы закончить о людях в зоне: когда я говорил о мастерских, то забыл рассказать ещё о нескольких людях, о которых стоит вспомнить. Двое из них были конструкторами-пушечниками. Один из них – Маханов, мрачный человек с тупым и грубым лицом, но по манере и осанке можно было догадаться, что в прошлом – немаловажный руководитель. И действительно, он был главным артиллерийским конструктором Путиловского завода. Привели его в мастерские зимой 1941-1942 годов. Попытку его заняться у нас руководством наша компания ИТР дружно и эффективно пресекла. К рядовой работе он оказался совершенно непригоден, болтался в мастерских какое-то время почти без дела. Иногда выступал с разными предложениями, то новый способ выжигания угля, то ещё что-то. Каждый раз терпел крах, ничего не получалось. По лагерю ходили о нём анекдоты, но на общие работы его не посылали, чувствовалось, что начальство считается с каким-то указанием насчёт его. Наконец, Маханов послал в верха предложение, кажется, о новом типе пушки, дали ему кабину, где он под строгим секретом работал, затем увезли его в шарашку.
Может, и не стоило рассказывать о Маханове, если б не попались мне несколько лет тому назад в «Звезде» или «Знамени», не помню, воспоминания известного пушечника Грибова. В них он обрушивается на Маханова за нежизненные разработки на Путиловском заводе, противодействие развитию артиллерии. Упоминания о Маханове кончаются в этих мемуарах на осени 1941 года, а спустя несколько месяцев Маханов возник в Вятлаге. Ну как не заподозрить, что здесь был пущен в ход обычный в те годы способ разделаться с оппонентом путём его посадки.
А второй пушечник был ленинградский эстонец Женя Корб. Тихий, милый и воспитанный человек, из тех, что мухи не обидит. Он некоторое время числился в мастерских, потом был отправлен, кажется, тоже в шарашку. Женя любил свою специальность и мог бесконечно рассказывать о площади поражения, убойной силе снаряда и подобных вещах. И как-то вырвалось у меня: «Женя, да ведь вы же убийца!» Он разволновался и обиделся, «Но ведь это же очень нужно, вот и сейчас война, не я бы – так другой кто делал, и потом ведь это так интересно!» Можно было добавить – и так хорошо оплачивается.
Разговоры с Женей были для меня продолжением сомнений в смысле и оправданности работы инженера. Сомнений в том, что мы, как принято считать, начало творческое и инициативное, а не тащимся вслед за движением техники, давным-давно вышедшим из-под человеческого контроля. Результаты нашей работы всегда могут быть повёрнуты во зло людям, так имеем ли мы моральное право её продолжать?
Эти сомнения не решены для меня и по сей день, на старости лет.
Ещё был короткое время в мастерских московский таксист, парень лет 20-ти, еврей из Харбина. Он говорил, что является последним из 40 тысяч репатриантов из зоны КВЖД, которых пересажали почти сразу после прибытия в СССР, включая его многочисленную семью, а он каким-то чудом уцелел до 1940 года. Впрочем, потом я узнал, что из них единицы, кое-где в Сибири, просуществовали даже до послевоенных времён; но, конечно, это не меняет факта жестокой репрессии десятков тысяч тех дезориентированных неудачников.
Работал в мастерских немолодой моряк торгового флота, с которым я разговорился в бане, увидев у него на руке превосходную татуировку необыкновенного восточного дракона в четырёх или пяти красках. Она была сделана в Сингапуре. История этого человека, которую подтверждали сидевшие у нас и знавшие его по воле люди, была такая: в 1918, кажется, году, когда во Владивостоке пришли к власти белые, компания молодых мичманов решила перейти на сторону советской власти, захватила миноносец и отплыла на юг, с расчётом обогнуть Индию, и через Суэц – в Чёрное море. В Сингапуре, куда им пришлось зайти за топливом, их интернировали англичане, подержали, затем распустили, куда кто хочет; миноносец оставили сeбe. Моряк этот проболтался несколько лет в Сингапуре, на Цейлоне, в Юго-Восточной Азии – рассказывал вечерами на нарах массу интересного. В конце концов, вернулся в СССР через Иран. Ходил на торговых кораблях, пока в 1937 году не спохватились, что ведь не может быть, чтобы он не был английским шпионом.

А чем дышали зеки?

Надо рассказать и о зековских настроениях. Для начала: как чувствовали себя в лагере бывшие члены партии? Лично я не заметил ни у кого из них признаков сохранения в душе партийных идеалов, о чём не раз говорилось в «разоблачительных» литературных произведениях, публиковавшихся, начиная с конца 1950-х годов. Не надо забывать и то обстоятельство, что для старых партийцев следствие НКВД проходило, как правило, гораздо жёстче, чем для беспартийных, и идеалы выбивались из них накрепко. В лагере бывшие члены партии решительно ни в чём не отличались от беспартийных – ни в поведении, ни в высказываниях. О своей бывшей партийности говорилось неохотно, а чаще всего она попросту замалчивалась. Похоже было, что каждый партиец опасался вопроса: «Так вот за это ты и боролся?» – хотя никто и никогда такого не мог бы сказать, так как нарушил бы этим неписаные правила арестантской этики.
Всё же попадались отдельные тупицы, пытавшиеся проявлять идейность вследствие длительной привычки к руководству и наставлениям, но их быстро ставили на место. Прибыл вместе с нами небольшой серолицый человечек, кажется бывший кадровик. Первое время он пытался одергивать вольные высказывания, но немедленно стал всеобщим посмешищем. А поскольку он ходил в очень рваных штанах, то получил прозвище – «беспарторг», которое к нему так и прилипло. А дали ему эту кличку именно старые партийцы.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:14 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Были ли зеки пораженцами?

В принципе, не пришлось бы удивляться пораженчеству у ни за что, ни про что лишённых свободы людей, однако в массе зеки, безусловно, не были пораженцами. Конечно, попадались, можно было догадаться, но это были единицы, и они помалкивали. Если высказывались, то как редкое исключение. Например, был такой прибалтийский барон Гильдебрандт, профессиональный шпион. Он, не стесняясь, на своём чистейшем русском языке заявлял, что вот придут немцы – и отлично, он не пропадёт. Между прочим, в Прибалтике был хорошо известен его брат, знаменитый международный вор. А «наш» Гильдебрандт рассказывал, что работал на нас в Германии. Приехав в Москву в 1938 году, он докладывал Ежову об обширных военных приготовлениях немцев против нас, о военных заводах и воинских частях, где ему удалось побывать. Ежов разорался, назвал эти сообщения х…й и отправил Гильдебрандта на лифте в подвал, сидеть. Это был единственный открытый пораженец и второй по счёту настоящий шпион, что мне встретились в заключении.

А верили ли мы в нашу победу?

До Сталинграда – и да, и нет. Здесь надо учесть и то, что мы видели войну и военное время как бы с изнанки. Вокруг нас разруха и голод. Были мы под начальством бестолковых и невежественных людей, попросту не понимавших – мы это видели – серьёзности военного времени. Если и на воле руководство такое же, так мы судили – а этому было много признаков, хотя бы катастрофы первых месяцев – то дело наше плохо.
К таким выводам толкал и сам факт существования лагерей в военное время – нелепица и абсурд. На заводах у станков дети, в колхозах одни женщины. А здесь так, как будто никакой войны нет. Стережёт нас множество здоровых, обученных солдат и офицеров. Да и мы сами – работоспособные, в большинстве квалифицированные люди. А работаем, из- за никчёмной организации труда, с отдачей 20-30%, не более. Заняты на третьестепенной для войны работе. Помираем попусту, причём в зиму 1941-42 годов – в темпах, не уступавших хорошему сражению на фронте.
Часто говорили мы и о том, что лагерная система, видимо, служит только поводом для спасения от фронта аппарата НКВД, огромной армии следственного, тюремного и лагерного персонала. Лагерные охранники, часовые, собачники с бобиками, оперотделы, раздутая, отупевшая от безделья лагерная администрация да ещё и опергруппы по окрестным сёлам, на случай побега. Правда, конвоиров в 1942-43 годах стали направлять в армию, но очень понемногу – и как они паниковали, не скрывая этого от нас! Офицерский состав так и не тронули до конца войны.
Очень многие зеки подавали заявления об отправке на фронт. Сам я написал их 10 или 12 на имя Сталина и Берии, но они, кажется, и не уходили из лагеря. Из зеков брали в армию только единицы, только бытовиков, только по чьему-то влиятельному ходатайству.

Наше настроение


Жалоб и нытья не было слышно даже и в самые тяжёлые полосы, когда кругом помирали от голода, когда никто не знал, доживёт ли до воли или нет. Всегда очень ценились шутки, анекдоты, розыгрыши, пусть и самые грубые, лишь бы посмеяться и немного отойти.
Не полагалось обижаться и заводиться; пожалуй, это понималось так, что он ставит себя выше прочих, а это не прощалось, и такого превращали в мишень для издевательств.
Многого мы ожидали от окончания войны, большинство было уверено, что лагеря распустят, что больше не будут сажать зазря, что появятся разные свободы. Это казалось неизбежным, поскольку надо будет восстанавливать страну. Хорошо бы, думалось, чтобы Великий и Мудрый куда-нибудь девался после войны. В лагерях ведь ценили его совсем другой маркой, чем на воле.

Откровенные разговоры


Живой человек не может существовать без обмена информацией, и когда в лагере осмотришься и поймёшь, с кем можно говорить – конечно, с известной при этом долей риска – то удаётся узнать массу любопытного. В том числе и про Сталина.
Часто рассказывалось о его бандитской молодости, но это общеизвестно, да и конкретных фактов мне не пришлось узнать. А интересовало меня другое: механизм взрыва репрессий в 1934 и в 1937-38 годах. По осторожным рассказам людей, близко стоявших к «верхам» или даже к этим «верхам» в прошлом принадлежавших, дело было в постоянной неуверенности в себе Сталина, низком его уровне, его тупости, азиатчине его натуры и знаменитой его подозрительности, которую все, знавшие Сталина, сравнивали с той же чертою Ивана Грозного. Плюс его поистине зверская жестокость, не знавшая никаких ограничений. Плюс постоянные его ошибки в управлении государством – малые, большие и очень даже большие, которые он про себя понимал и постоянно подозревал, что понимают это и другие. Плюс патологическое стремление к единовластию. Плюс явные признаки паранойи.
Обо всём этом говорили люди, встречавшиеся со Сталиным, годами вблизи наблюдавшие его деятельность, и подчас даже радующиеся, что наконец-то могут об этом поговорить. Пусть и изредка, и по словечку-два, и то в иносказательной форме.
Не могу вспомнить уже их фамилий, да, впрочем, и не стремлюсь к этому. Беседы эти, разумеется, велись крайне осторожно, изредка, Сталин по имени никогда не назывался, лишь подразумевался. По капелькам, но это длилось многие годы, и набралось достаточно.
Когда Сталин считал, что кто-то опасно для него выдвигается, то уничтожал его. Так был убит Киров, и в лагерях об этом было точно известно. После Кирова были убиты исполнители убийства, затем организаторы, затем уничтожили и второй эшелон исполнителей, затем и всех, кто мог хоть как-то к этому касаться.
Отбывал в Вятлаге срок пожилой ленинградский рабочий с дореволюционным партийным стажем. О нём было известно, правда – очень немногим, что он связан с делом Кирова. Но он об этом накрепко молчал, лишь как-то высказался, что жив лишь благодаря молчанию. После убийства Кирова, использованного как обоснование зажима (лозунг того времени – «беречь жизнь вождей как знамя на поле боя»), прошла большая волна репрессий, особенно в Ленинграде. И почему-то по линии «бывших», например, сыновей и внуков дворянских, полковничьих и генеральских. Ссылали даже людей с двойной, через тире, фамилией, что расценивалось как признак дворянства – сам видел таких, и в 1935 году в Саратове, и в 1940-х годах в лагерях.
Надо, впрочем, сказать, что, по моему впечатлению, основную их массу сослали недалеко, хотя бы в тот же Саратов, и в 1936 году, в очень короткую полосу потепления многим разрешили вернуться. Но многие, за своё дворянство, так и остались в ссылках и лагерях.
Это был первый, можно сказать, прикидочный взрыв открытых массовых репрессий. Бухарин, Рыков и прочие соратники Ленина были уничтожены через суд. Чего Сталин всегда панически боялся – это партийной оппозиции, и был здесь особенно беспощаден.
Если просуммировать то, что я в разное время в лагерях узнал от хорошо информированных людей, то получается следующее: 1937 год был взрывом ярости Сталина, так как он начал подозревать, что начинает терять контроль над страной. Люди немного распрямились, начали рассказывать анекдоты, смеяться, меньше обращать внимание на присутствие Великого и Мудрого. Жизнь двигалась не по тем линиям, которые намечал Сталин, ибо не шли, как надо, или проваливались все его основные замыслы, в том числе сельское хозяйство, уровень и качество промышленной продукции, качество работы аппарата, борьба с бюрократией и коррупцией.
Не очень получалось и с руководством мировым коммунистическим движением. И как одно из следствий этого была произведена, пожалуй, 100-процентная репрессия левых политэмигрантов в СССР. До 1937 года была их в Москве пропасть, и жили они, против нас, непомерно богато; квартиры, распределители...
Не надо, впрочем, упускать из виду, что 1937 год был открытым взрывом, а обширные репрессии тянулись, пожалуй, уже с середины 1920-х годов, с разной степенью интенсивности. Не раз видел я в лагерях людей, сидевших и с 1925, и с 1928 года, иногда с кратковременными выходами на волю, а иногда и без таких антрактов.
Я часто говорю здесь о событиях, о которых узнавал с чужих слов, но делаю это только если рассказчики были люди с прямой осведомлённостью и если их сведения перекрещивались и взаимно перекрывались.
Что ещё о лагерных разговорах? Вот не раз шла речь о психологии и поведении человека в ожидании возможного ареста. Можно сказать, например, что весной, летом, осенью 1937 года, да и первую половину зимы, опасалось ареста большинство мужского населения страны, и особенно городов. Интеллигенции – в первую очередь.
Каждый зек, из горожан, вспоминал одно и то же; чуткий сон ночами – проезжает машина, остановится или нет? – вот она остановилась у подъезда – шаги нескольких человек по лестнице – не дошли до моего этажа или, наоборот, протопали выше – камень с души, можно поспать, да и вообще, чего я боюсь, ведь я ни в чём не виновен.
Сегодняшнему человеку, молодому особенно, не хватит воображения представить себе тогдашнее положение, главная мерзость которого была, по моему, в том, что оно быстро стало привычным. Не вышел человек на работу, и ему боятся позвонить, все знают, что у каждого столько же шансов на арест, как и на простуду. Приходишь в организацию по делу, нет на месте нужного сотрудника, и не решаешься о нём спросить, лучше поискать заместителя. И шуточки по этому поводу разные ходили, и анекдоты тоже. «А что, Иванов уехал на Волго-Дон?» – «Нет, надолго вон».
Приспособились и жили, хоть и грыз страх каждого. Ведь и наиболее политически благополучные ни в чём не могли быть уверены. Вот такое время было.
Очень расцвело доносительство. Таким манером сводились счёты. За политическим доносом неизбежно следовал арест, а иные пытались доносами создать себе репутацию бдительного, и таким путём защититься от репрессии, и подчас с успехом.
Невероятно распространилось стукачество. Людей вызывали на специальные явочные квартиры, чаще всего в определённый номер в какой-нибудь центральной гостинице, и обрабатывали – предлагали секретное сотрудничество, используя при этом и угрозы, и обещания разных благ, например, продвижение по службе, квартиры, прикрепление к распределителям. Поддавались не все, но многие, И таких иной раз можно было определить и по почти неуловимым изменениям в поведении, а также по появлению у них пресловутых благ, вроде и не положенных им. Много просветил меня в этом отношении один старый чекист в бутырской камере, которого мне случилось чуток подкормить и снабдить куревом. По каким-то, неизвестным мне причинам он поставил на себе крест, как на чекисте, и говорил со мной совершенно свободно. Сказал он, между прочим, что в каждой, даже самой маленькой организации, секретными сотрудниками обязательно являются кадровик, начальник или, по крайней мере, его зам, секретарь, а часто и главбух.
В эту полосу, конца 1930-х, мало осталось коммунальных квартир в Москве, а их тогда было, пожалуй, более 90% всего жилфонда, в которой никого бы не взяли. В нашей, в которой жило 20 человек, я был третьим. Некоторые ведомственные дома, как старых большевиков или политкаторжан, опустошались на 80-100% и немедленно заселялись заново, обычно сотрудниками НКВД, Кремля и прочей элиты.
Люди сидели, как загипнотизированные, и ждали, не пытаясь ничего предпринять, помня о своей невиновности ни в чём. А после самой тяжёлой полосы оказывалось, что иной раз было достаточно одной-двух перемен места, и человек временно выпадал из пола зрения органов, бывало что и спасался так. Вот и меня, спасибо сокращению на ГПЗ, хоть в конце концов взяли, но уже не били, как годом раньше всех подряд. Я знал и несколько случаев такого сознательного перемещения, в результате позволившего избежать неминуемого ареста, но это были единицы. Сказывалось много лет постоянного внушения веры в мудрость и справедливость Сталина и всеведение его непогрешимого НКВД, знающего все тайны о каждом.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
 Заголовок сообщения: Re: Всё о ВЯТЛАГе
СообщениеДобавлено: 19 фев 2016, 11:14 
Гуру
Аватара пользователя

Зарегистрирован: 22 ноя 2009, 09:25
Сообщения: 21272
Откуда: п. Рудничный
Лагерная администрация

Что представляли собой люди, распоряжавшиеся зеками? В большинстве это были кадровые офицеры войск НКВД, обычно не выше капитана. Но было порядочно и вольнонаёмных, главным образом технического персонала: прорабов, техноруков, снабженцев, счеёных работников. В целом был это народ малообразованный и серый. На работу в лагеря попадали больше такие люди, которым не повезло в других областях из-за отсутствия специальности, нежелания учиться, неумения и лени трудиться. А в лагере всегда можно было подобрать таких зеков, чтобы и работали, и думали за них. Часто можно было видеть, как теряется начальник и невысокого, и высокого ранга, когда ему требуется проявить инициативу, пошевелить мозгами – он от этого безнадёжно отвык. Много было среди них и людей низких, грабивших и обижавших зеков, и с особым удовольствием – если зек с образованием.
И всеёже существовал какой-то симбиоз, так как каждому начальнику некуда было податься без плановика, инженера, нарядчика, диспетчера – всё зеков. А он их за это подкармливал.
Они нас совершенно искренне считали людьми низшего сорта, как плантаторы негров. Причём это распространялось и на окрестное население. Встретит «комик» (коми-зырянин) незнакомого человека в лесу и спрашивает: «Ты человек или заключённый?».
Разделение людей на высший и низший сорта было одним из тяжёлых моральных последствий массовых репрессий. И как оно въелось в психику людей того времени, что ещё живы остатки этого.
Прямой произвол в лагерях 1920-х и начале 1930-х годов, когда заключённых убивали запросто и безнаказанно истязали, в 1940-е годы был в основном изжит. Тем не менее, при надлежащем оформлении, с зеком можно было сделать всё что угодно.
Был вот у нас старшина конвоя Гетман, человек уже не молодой, страшный садист, выраженный убийца. Нескольких зеков собственноручно пристрелил, то и дело избивал кого-то до полусмерти. Будучи отличным службистом, делал это со всей видимостью законности.
Очень его боялись и ненавидели. И вдруг – всеобщая радость: Гетмана берут в армию. И очень скоро, месяца через три, ещё больший восторг в лагере – пришла на Гетмана похоронка!
Но надо сказать, что хоть и редко, но встречались среди лагерного персонала честные и добрые люди. Таким был начальник 10-го лагпункта, старый чекист, жаль, не помню его фамилии. Справедливый и заботливый человек. Зеки звали его батей, очень уважали все, включая жульё, никогда не подводили. Во время большого голода у него на лагпункте смертность была гораздо ниже, чем в остальном лагере. Было известно, что он отдавал на зековскую кухню свои лично продукты.
Ещё была одно время начальница КВЧ, добрейшая немолодая ткачиха, непонятно зачем попавшая на работу в лагерную систему. Она искренне жалела зеков. Помню, как со слезами отчитывала она меня, когда узнала из моей переписки, что я предложил жене не ждать меня: она с интересом читала наши письма, причём не ради цензуры, а по-человечески, как она это понимала.
Бывали также человеческие отношения, вполне на равных, с вольнонаёмными из эвакуированных, которых много появилось у нас в 1942 году. В большинстве были это киевские евреи. Пошли они на работу в лагерь, так как в Яр – Фосфоритном районе (так в тексте – прим. ред.), куда их привезли, больше некуда было устроиться. В дальнейшем появилось у меня среди них много друзей – был я в то время уже расконвоирован и даже в гостях у них бывал. Но такие контакты были небезопасны для обеих сторон, для зека в особенности, и приходилось быть крайне осторожным.
Довольно много вольных, в большинстве своём женщин из эвакуированных, работали в мастерских. Числились они чертёжницами и так далее, но за них, конечно, работали мы. Отношения у нас были прекрасные, они всегда старались оказать нам мелкие услуги, такие для нас важные: отправить письмо мимо лагерной цензуры, достать почитать что-нибудь, а в другой раз и принести продуктов, продавши что-нибудь наше лагерное.
Иногда завязывались, со смертельным риском, и более близкие отношение у зека и вольнонаёмной. При разоблачении зеку полагался штрафняк, женщине – изгнание в 24 часа из лагеря, исключение из комсомола, замаранная анкета. Но это всегда осуществлялось аккуратно, и на моей памяти разоблачений не случалось. А близость вольнонаёмного мужчины с заключённой женщиной не имела последствий для них, хоть и не одобрялась.

Большой голод

В конце августа и сентябре 1941 года питание в лагере было ещё терпимым, конечно, зеки всегда ходили полуголодными, а на общих работах и просто голодными, но в массе ещё не деградировали, доходяг было мало. На тяжёлых наружных работах и в наших мастерских выдавалось дополнительное питание: лишняя порция каши, лепёшки и тому подобное. Для самых высоких категорий хлебная норма достигала 900 г. Сколько помню, ИТР питались близко к высшей норме.
А с октября началось быстрое ухудшение. Постепенно отменили все добавки, баланда стала как вода, хлеб – как сырая глина.
В начале ноября пришли сильнейшие морозы, а с ними началась и массовая смертность зеков от голода, которая длилась ноябрь-декабрь 1941-го и январь-февраль 1942 года. Мы всегда точно знали, сколько людей умерло за истекшие сутки. На нашем лагпункте это количество колебалось от 8 до 12 человек. Лагпункт насчитывал тогда около 800 человек, стало быть, умирало не менее 1% в сутки.
Большой голод продолжался около четырёх месяцев. Выходит, что вымер весь лагерь? Да, так оно и было. И вместе с тем население лагеря оставалось на прежнем уровне, а возможно и росло, так как почти ежедневно приходили новые этапы. Война войной, а репрессии – репрессиями. Зеки, работавшие на расчистке путей, рассказывали, что теперь приходили только товарные составы, что высаживали из них людей вперемешку с закоченевшими трупами, которых конвоиры вышвыривала из вагонов.
По рассказам зеков, прибывавшим из других лагерей, везде зимой 1941-42 годов происходило примерно то же. Может быть, кроме Норильска, Воркуты и некоторых промышленных лагерей, то есть там, где выдавалась особо важная продукция. Сколько помню по рассказам, голодная смертность там тоже была, но не такая высокая.
Главное, что мне запомнилось об этой полосе – крайняя унизительность этого ни на секунду не оставлявшего, злейшего ощущения пустоты в желудке. Казалось, что в нём иногда возникает некое отдельное существо, злобное и требовательное, очень было трудно заставлять себя не думать о дымящейся каше, шипящей яичнице. И чтобы не смотреть себе под ноги, а вдруг корка валяется. Был у нас слесарь, которому удалили две трети желудка, он доходил одинаково со всеми, а голода не чувствовал. Подшучивал над нашими переживаниями, а мы ему завидовали.
У многих началась в декабре цинга, у меня тоже. Пошли на бёдрах нарывы, в пятак величиной, поверхностные и безболезненные, само собой, и кровь из дёсен. Нам с Борей Рехесом удалось достать за левую работу ящик картошки. Мы решили не варить, а съедать всем нам, четверым ИТР, по сырой картошке натощак – вспомнился Джек Лондон. И что же – помогло и мне, и остальным. У тех цинга больше отозвалась на зубах.
И ещё одно последствие голода; равнодушие к своей судьбе и чужой тоже. Возможность завтра умереть нисколько не тревожила, Думалось – ведь жрать тоже перестанет тогда хотеться. Не трогали каждодневные смерти близких знакомых.
Голодной смерти часто предшествовал понос. У зеков считалось: если понос зелёный, то ещё можно спастись, а если чёрный – то конец, уже ничего не поможет. Но помощи всё равно ждать было неоткуда. Посылки стали поступать только в конце войны. Лагерная больница была бессильна против голода, так как больничный паёк был гораздо ниже минимального рабочего.
Врачи имели строгий приказ голодные смерти записывать в истории болезни как результат воспаления лёгких.
Как-то вечером шли мы по зоне вдвоём с Рехесом. Мороз стоял за -40°, и, как сейчас вижу, был потрясающий, чёрный с красным, полосатый закат. Проходим мимо бани – и не верим своим глазам: из дверей выходит совершенно голый, невероятно худой человек, сзади сплошь обгаженный. Не спеша, неверной походкой исчезает за углом. Это было что-то полностью бредовое. До сих пор помнится мне его тощий силуэт на фоне великолепного вечернего неба. Нетрудно было понять; это поносник, его выгнали из бани, потому что не удержался. А ему уже все равно, он и пошёл себе, на верную смерть. На таком морозе голому для этого было достаточно три минуты. Я его больше не видел.
Почти каждый день умирали и в моём бараке, обычно ночью, бывало и до трёх человек. Смотришь – утром не встаёт, но не до него – надо спешить за баландой.
Признаком опасной близости к концу была у зека «задница кошельком». Когда потеряны подкожные жиры – ягодицы обвисают.
Изголодавшийся человек часто терял всякое соображение. Был случай: хлебную норму на мастерские мы получали вечером. Бригадиру в хлеборезке отсчитывали по списку хлебные пайки с прикреплёнными деревянными колышками довесками. Пайки складывались в большой ящик с ручками, который несли четыре человека. В тот вечер я был одним из них. И ещё четверо ребят поздоровее шли с нами по сторонам, для охраны. В тёмных сенях барака притаился полусумасшедший доходяга, и когда мы проходили – схватил из ящика пайку и тут же вцепился в неё зубами. Попытка эта была заведомым самоубийством. Наша охрана тут же хлеб отняла, похватала сложенные в сенях поленья и принялась беспощадно избивать доходягу, открывши дверь в барак для света. Я никогда не думал, что человек от ударов по ребрам может звенеть, как пустой деревянный бочонок. Потом оттащили его в барак, где он ночью умер. Никакого внимания этому случаю никто не уделил, вроде его и не было.
Каждый старался всеми способами раздобыть что-нибудь съестное. Можно было попытаться продать за зону что-нибудь из казённых вещей, но для этого нужны были связи с расконвоированными, которых у меня ещё не было. За этим очень следили, да и получал от этого зек едва ли четвертую часть. Помнится, я всё же раза два так скомбинировал, отдал, кажется, телогрейку, получил пустяки, тем более что талантов в этих делах у меня никогда не было. Прилаживались ловить сеткой воробьёв на чердаках бараков, но сколько там было этой живности. Однажды в зону забежала служебная собака без проводника. Ее мигом убили, разделали, шкуру и голову бросили в очко уборной. Совсем с небольшим запозданием нагрянуло в зону множество охраны, но уже ничего не нашли. Было это незаурядное ЧП, так как обученный «бобик» – большая ценность. На другой день в мастерской дали мне хлебнуть ложку супа из собачьего мяса. Вкус был отменный!
Ловили и ели крыс, но занимались этим лишь немногие. Уж очень гнусные были эти твари, лагерные крысы. Они зимой жили и питались в уборных.
Когда доходяге удавалось достать сразу много еды, то если он не сдерживал себя и наедался – часто кончалось заворотом кишок. Оказывается, у голодающего исчезает жир на шишках, перистальтика затрудняется, так как нет скольжения. И если кишки заполнились, то образуются на кишках узлы и начинается гангрена. Иногда такого удавалось спасти. Были в санчасти неплохие хирурги из зеков и действовали они решительно, может, и из-за сниженной ответственности врача в лагере. В самом деле, кто бы стал вникать в причины смерти зека на операционном столе? Но чаще всего заворот кишок вёл к смерти.
Женщины лучше переносили голод и меньше погибали. Но голодный психоз, возможно, бывал у них чаще. Любой мог увести женщину-доходягу, и она с ним ложилась. Этим вовсю пользовались повара, нарядчики, портные. Словом все те, кто не голодал. Такие женщины становились ко всему безразличными, теряли чувство реальности, жили как в полусне.
А у голодающего мужчины начисто пропадал интерес к противоположному полу.
Помню это и по себе. Как-то КВЧ устроила в клубе танцы – а был самый разгар большого голода. Зашёл и я посмотреть. Тусклая лампочка, грязно, на полу лёд. Играет баянист фокстрот – и оборванные доходяги пытаются танцевать! Еле-еле топчутся. Иногда какая-то пара от слабости валится на пол. С трудом встают, идиотски хихикают, а с ними и окружающие, на нормальный смех сил-то нет. Зрелище это было унизительное и абсурдное, и забыть его невозможно.

_________________
Кто владеет информацией - тот владеет миром


Вернуться к началу
 Профиль  
Ответить с цитатой  
Показать сообщения за:  Поле сортировки  
Начать новую тему Ответить на тему  [ Сообщений: 162 ]  На страницу Пред.  1 ... 12, 13, 14, 15, 16, 17  След.

Часовой пояс: UTC + 3 часа


Кто сейчас на конференции

Сейчас этот форум просматривают: нет зарегистрированных пользователей и гости: 12


Быстрые действия:
Вы не можете начинать темы
Вы не можете отвечать на сообщения
Вы не можете редактировать свои сообщения
Вы не можете удалять свои сообщения
Вы не можете добавлять вложения

Перейти:  

Powered by phpBB © 2000, 2002, 2005, 2007 phpBB Group
Русская поддержка phpBB