Возвращение на Родину
14 мая 2010 года произошло событие, которое не имеет значения ни для политической жизни, ни для каких бы то ни было экономических реформ. Это было как бы частное дело нескольких человек. Накануне этого события, 13 мая, отцу Леониду Сафронову позвонила жительница Кирса Тамара Валентиновна Едигарева, в девичестве – Волокитина. Она рассказала, что давно мечтала установить на месте родной деревни Волокитино поклонный крест. И вот теперь он готов, осталось только привезти и поставить на место. Батюшка сразу согласился ехать освящать крест. Утром подъехала «буханка», и наша небольшая паломническая группа направилась к месту бывшей деревни. Отец Леонид, супруги Едигаревы: Тамара Валентиновна, Сергей Борисович; хозяин машины Владимир Федорович Чугаев и я, псаломщица, и, по совместительству, корреспондент, так сказать, два в одном.... Крест был сделан Сергеем Борисовичем из мощного ствола громадной лиственницы, который 20 лет пролежал в сарае у его отца и, казалось, ждал своего часа. Древесина вылежалась, была как железо. Обрабатывать было не просто. Цепи у пилы рвались как тряпочные. Едва заметная заросшая отворотка налево от разбитой лесовозами трассы на Кай начиналась у развалин бывшей деревни Пальшино. Владимир Фёдорович, опытный водитель, а также охотник и рыбак, то есть человек, умеющий преодолевать самые непроезжие места, смело направил машину через заболоченный перелесок. Лично я уже продумывала варианты, как станем выбираться, если застрянем. Вариантов было немного и все они были безрадостными. Для лесовозов трассы на весеннее время закрыли, а легковые машины ездят нечасто по этим вымершим местам. Наконец заболоченный участок пройден, пошли заросшие поля. Одинокий тополь показался впереди на угоре. «Здесь была деревня Частиково», – прокомментировала Тамара Валентиновна. От Частиково проехали 200 – 300 метров и немного свернули налево. Большая, ещё не заросшая мелколесьем поляна. «Вот это наше Волокитино». Кругом пустота, какая-то безжизненность и тихая грусть, хотя место очень красивое. Волокитино, как все верхнекамские деревни, стояло на возвышенности, на самом Екатерининском тракте, который проходил параллельно реке Волосница. Под горой журчал ключ, и протекала маленькая речушка, в которой водилась рыбёшка такого сорта, что на местном рыбацком диалекте именуется нехорошим словом. У каждого дома был колодец, но вода в колодцах была мутной и жёсткой – для стирки и бани воду носили из речки, что было, на мой взгляд, далековато. Что же заставило людей поселиться именно здесь, если с водой дело обстоит не очень хорошо? Почему бы не построиться чуть ниже, у самой речки? Но это 400 – 500 метров от тракта – невыгодно, ведь верхнекамцы промышляли извозом в Сибирь. И почему деревня называлась Волокитино? От слова «волок»? Но речушка и воробью по колено, тут и волочь нечего. А может, первый житель был человеком обстоятельным, неспешным, вот и проволокитился, все места с речками и хорошей водой были заняты – и достался ему безводный косогор? Но, думается, что всё же это не так просто: взял и поселился, где приглянулось или где жизнь заставила. А так ведь и объясняют учёные мужи заселение территорий той же Вятской губернии. Но территория территорией, не понятно только одно: как земля может делаться родной, как она становится родиной? Почему плач по родине или любовь к родине – самые сильные человеческие чувства? Можно иметь шикарнейший особняк, окружённый едва ли не райским садом, но это не будет родиной, хотя голову отвернут всякому, кто неосторожно вступит в заветные пределы. Но точно так же и собака бросается на любого, кто покусится не её плошку. Родину не выбирают, Родину берегут, за Родину умирают, но Родину не продают и Родину не покупают. Есть в Библии немало мест, где Бог прямо говорит: «Дам тебе землю эту», «наследуйте землю». Слово Божье – это не инструкция к захвату территорий и не декларация прав собственности. Без божьего благословения, которое есть любовь именно к этому месту, именно к этой речке, родины нет и не будет, а будет всего-навсего территория, которую можно захватить, огородить, распределить, это будет чужбина – место плача и сетования, как ни украшай её. Родина – это дар Божий. Однажды мне пришлось разговаривать с одной старушкой, переселенкой с Украины. Совсем ещё юной она попала в Верхнекамье, дожила в этих краях до смерти, но ни на миг эта земля не стала для неё родной, всякую ночь ей снилось милое Закарпатье. Она не плакала, рассказывая, как их раскулачивали, как голодала, как она, маленькая и худенькая, таскала на своих плечах тяжелющие мешки с фосфоритной мукой. Но она плакала, рассказывая о водопадах и цветах на своей родине... А вот ещё один поразительнейший пример. Его мне рассказывала немка Ула. Её дядя во время войны по бредовым фантазиям фюрера оказался в России, сначала в качестве её славного завоевателя, а потом – бесславного военнопленного. Как завоевателю ему в России было несладко, а уж как военнопленному, что называется, пришлось хлебнуть полным лаптем. Но, что удивительно, он при слове «Россия» преображался как от нечаянной радости; он до конца своих дней собирал открытки с видами российских городов и природы, а если уж по телевизору Россию начнут показывать, то смотрит, глаз оторвать не может и всё плачет. «Он очень любил Россию», – говорила Ула. А я добавлю: «Россия стала ему родиной». Только неизъяснимым чувством Родины можно объяснить, почему трое самых обыкновенных русских людей, как бы даже и недостаточно церковных людей, вовсе не богатых, решили тратить время и деньги на сооружение и водружение креста. Не делая из этого никаких политических демаршей, не бравируя перед кинокамерами, а просто решили поставить крест на месте деревни – и всё. И поставили. Деревня была большая: ещё и к началу семидесятых – как бы центр целой волости. Двухэтажный клуб, несколько улиц домов, магазин. Начальная школа, где мать Тамары Валентиновны работала уборщицей. – В непогоду ученики, жившие в соседних деревнях, оставались ночевать в школе. Мама их всех накормит и уложит спать, – рассказывает Т.В. Едигарева. – После окончания начальной школы мы учились в школе-интернате в селе Пушья. Там кормили нас всё киселём и киселём. А после восьмого класса мама настояла, чтобы я пошла в девятый, а это надо было в Лойно, за двадцать километров ходить, но это только раз в неделю, потому что там тоже был интернат. Приходилось ходить одной – больше никто в девятый не пошёл. Вот так: обыкновенная учёба в школе, а по сути, для деревенских ребят это было воспитанием мужества, целеустремлённости, закалкой характера. Это вам не какое-нибудь искусственное военно-патриотическое воспитание типа «Зарницы»! Это, выражаясь по-современному, натуральный русский продукт. – Сеяли у нас кукурузу. Вырастала выше человеческого роста. Конечно, не вызревала. На силос, – продолжает Тамара Валентиновна. – Так силос-то тоже хорошо, – говорю я. – Но нам-то зачем? У нас и так столько вокруг травы было! Печи в домах были глинобитные. Кладутся они так. Деревянный каркас обкладывается мокрой глиной. Несколько здоровых мужиков специальными битами начинают бить – утрамбовывать глину, пока не выбьют из неё воду, и глиняный монолит сделается твёрдым, без единой трещинки. Тогда печь начинают топить едва ли не докрасна. Такие печи могли стоять веками. Сергей Борисович рассказал, как разбирали дом, сложенный дедом Тамары Валентиновны: – Пол в доме был настолько ровным, что невозможно было понять, как настланы половицы: вдоль или поперёк. Наконец, разобрали, перевезли; сколько потом не бились, никак не могли подогнать доски друг к другу, чтобы щелей не оставить. А крыльцо было сложено без единого гвоздя. Паз в паз. Как головоломка какая-то. Пока крайний элемент не отыскали – не разбиралось, а как нашли, вынули: всё само собой рассыпалось. Таких мастеров сейчас с огнём не сыскать! А раньше других-то и не было. В селе Волосница мне показывали обыкновенный сарай, выстроенный лет сто назад, если не ранее. Брёвна настолько плотно прилегают друг к другу, что лезвие ножа не просунуть; сарай этот даже не было нужды конопатить, ни сто лет назад, ни сейчас. В Гидаево развалины церкви середины девятнадцатого века: оконные рамы подогнаны просто ювелирно. – А ещё у нас в деревне конюшня была. Лошади были некрупные... – Уж не «Вятка» ли? – Да, вятской породы. С чёрным ремнём вдоль спины; хвосты и гривы тоже чёрные. «Вятка» – это удивительная старинная порода лошадей, выведенная именно в этих краях. По своему виду – это боевая монгольская лошадь, но приспособленная к гужевым перевозкам в далёкую Сибирь, с более покладистым характером, однако такая же выносливая и неприхотливая: может из-под снега добыть себе еду. Табунчик этих лошадок с успехом может отбиться от волчьей стаи. Увы, от людей они отбиться не смогли... К восьмидесятым годам практически всю породу уже извели на колбасу... …Екатерининский тракт с юга подходил к Сибирскому, или Государеву тракту. Ещё Карамзин указывал, что Сибирский тракт, он же Государев, был проложен до принятия Русью христианства. А во времена Золотой Орды, как замечал выдающийся верхнекамский краевед Осколков, ныне покойный, этот тракт был весьма оживлённым. В Кае была часовня, в которой единственной святыней был старинный поклонный крест. Этот крест обозначал край русской земли. Покидая родину или возвращаясь на родину, русский человек целовал крест. Мимо этого креста должен был проезжать в Монголию и Александр Невский... О древности Сибирского тракта, проходящего через Кай, связывающего Русь с Монголией отчасти свидетельствует эта порода полумонгольских лошадей. Тамара Валентиновна указывает рукой на высящееся вокруг угоры: там было Потапово, там Новосёлово, Лупшер, Лупья, Чепурино, Романово, Мизево, Дягилево, Селево, Першина Гора – одна деревня начиналась на окраине другой – все по Екатерининскому тракту. Увы! Всё это сейчас пустые сенокосные косогоры... Линия партии не брала в расчёт, что все эти неперспективные деревни – чья-то милая сердцу родина. «Как тяжело люди отсюда уезжали! Как не хотели! Уже перед концом деревни, в начале семидесятых, стало как-то тревожно. Среди бела дня над деревней стала летать сова. В школе вдруг завелись летучие мыши, которых здесь отродясь никто не видал». – А где покойников хоронили? – интересуюсь я. – В Пушью возили. Даже во время войны, хоть на коровах, но в Пушью – за шесть километров. В Пушье до тридцатых годов стояла большая каменная церковь Ильи Пророка и несколько деревянных часовен. А где церковь – там и кладбище, место освящённое. Поэтому своих покойников люди и после разгрома церквей хоронили не где попало, как падаль какую-нибудь, а по-человечески, на освящённых местах. То же было и в Рудничном: до начала сороковых, пока не открылась в посёлке церковь и не освятили место под кладбище, хоронили в селе Волосница, почти за десять километров (до тридцатых годов в Волоснице действовала Георгиевская церковь). Когда мы уже выбрались на трассу, начался дождь. Удивительные совпадения! Если бы май был дождливый или хотя бы этот дождик начался с утра, мы бы не проехали – пришлось бы отложить поездку, пока земля не просохнет. Сколько бы дней пришлось ждать? Выросла б трава – новые препятствия. И главное совпадение этого дня: 14 мая – в этот день церковь празднует память грузинской царицы Тамары. Наша Тамара, кстати, не знала, что она в этот день именинница. Каким, однако, непостижимым образом являют себя наши небесные покровители! И что бы, казалось, общего между грузинской царицей, жившей в XII веке, и какой-то там верхнекамской деревней, погибшей в пылу социалистического строительства! Установили крест на месте бывшей деревни, отслужили молебен... Многие думают, что крест – это обозначение места, где зарыт в земле мертвец. Крест – это не символ смерти, а знамение победы над смертью. Крестом привлекаются Ангелы и все небесные силы. Это начало жизни и созидания. Мы приложились ко кресту – потому что мы возвращаемся на Родину из далёких странствий неверия, лени, бестолковости, эгоизма, пьянства, разврата. Рано ещё духу разрухи торжествовать над Россией!
P.S. Всё, что я написала, не оригинально. Это только слабое повторение чувств и мыслей русских классиков, ну, хотя бы Лермонтова: перечитайте его «Родину», и вы поймёте, насколько свежи и современны чувства поэта.
м. Фотинья (СОФРОНОВА).
РОДИНА Люблю отчизну я, но странною любовью! Не победит её рассудок мой. Ни слава, купленная кровью, Ни полный гордого доверия покой, Ни тёмной старины заветные преданья Не шевелят во мне отрадного мечтанья. Но я люблю – за что, не знаю сам – Её степей холодное молчанье, Её лесов безбрежных колыханье, Разливы рек её, подобные морям; Просёлочным путём люблю скакать в телеге И, взором медленным пронзая ночи тень, Встречать по сторонам, вздыхая о ночлеге, Дрожащие огни печальных деревень. Люблю дымок спалённой жнивы, В степи ночующий обоз И на холме средь жёлтой нивы Чету белеющих берёз. С отрадой, многим незнакомой, Я вижу полное гумно, Избу, покрытую соломой, С резными ставнями окно; И в праздник, вечером росистым, Смотреть до полночи готов На пляску с топаньем и свистом Под говор пьяных мужичков.
|