АНИСЬЯ
В прежние времена никого не удивляло и не оскорбляло, что существуют непрославленные святые. Пронзительный пример такой вот обыденной святости я вижу в небольшом эпизоде, приведённом Достоевским в «Записках из жёлтого дома». Разбойник решил ограбить и затем убить старушку. Дело для него весьма привычное. Когда старушка поняла, что жить ей остаётся считанные мгновенья, она обратилась к своему убийце с кроткими словами сострадания: «Что же ты со своей-то душой делаешь?» Понимаете? В её словах не было ни просьбы о пощаде, ни укоризны – одно сострадание к душе своего убийцы, погибающей вечной смертью... Так она и приняла смерть, а вернее: мученическую кончину. Вот вам образец святой мученицы, не прославленной церковью. Мало кто знает, что Пётр І своим указом, идя на поводу офицеров-немцев, которые были большей частью протестантами, приказал солдатам не соблюдать посты. Множество благочестивых русских солдат не подчинились этому антинародному указу – и тысячи поплатились жизнями. Разве это не мученики? И разве хоть один из них был прославлен церковью? Конечно, церковь испытывала на себе непомерную тяжесть царской ботфорты, но не только это обстоятельство мешало канонизации. Святость была нормой жизни. И нормой смерти. В наше время тоже встречаются такие люди. Но сейчас это удивляет, если внимательно к ним приглядеться, но этого внимания нам, по крайней мере, мне, как раз и не хватает... Святость и сейчас – норма жизни Мы стали воцерковляться в начале девяностых. Тогда-то Бог свёл нас с удивительным человеком. Тогда я ещё не могла оценить того простого факта, что Бог показал нам настоящую святость. Святость не лезет вон из кожи. Святость настолько тиха и незаметна, что чрезвычайно похожа на обыденность. Сколько раз я приступала к этому очерку, и всякий раз откладывала его! Не пишется... Не могу вспомнить... Но чаще просто становится стыдно оттого, что, вспоминая об Анисье, невольно приходится вспоминать свою тогдашнюю, а впрочем, и не только тогдашнюю самоуверенность. Анисье было уже за девяносто. Маленькая, как бы чудаковатая старушка, которая всё время сидела на кровати калачиком с согнутыми коленями, в безрукавной рубашечке, без платка – характерного атрибута заядлых молитвенниц. Она то читала военные мемуары, то перешивала наволочки в такие же рубашечки, подобные той, что была на ней надета. Она говорила легко и свободно метким сочным русским языком. Я – совершенный знаток русской словесности по пятибалльной шкале, – чувствовала, что эта русская старушка с несколькими классами церковно-приходской школы явно превосходит меня не только в умении говорить на родном языке, но и в самом отношении к этому языку. В ней чувствовалось благородство, во мне – хамство, которым, впрочем, я тогда и не тяготилась, потому что не замечала. Вы знаете, что такое юродство? Это когда юродивый говорит прикровенно чудно, но в этом угадывается глубокий смысл. Всё бы так. Но в жизни – несколько иначе. Анисья говорит, а все думают, что она то ли шутит, то ли слишком уж стара старушка, в уме мешается; во всяком случае, прикровенного смысла больно-то не доискиваются. Ведь за девяносто лет человеку! Ей давно пора в словах путаться. Вот она рассказывает, что её вроде бы грабить кто-то пришёл, а она того лихоимца попугала «кольтиком ниже пупика». Смешно! Но, когда разбирали старый Анисьин дом, то действительно нашли немецкий пистолет, смазанный и аккуратно завёрнутый в тряпочку... Анисья научилась читать по Евангелию в пять лет. Отца её звали Елизаром. Долгими зимними вечерами деревенские мужики собирались в доме какого-нибудь зажиточного благочестивого крестьянина. Ещё не всякому мужику было дозволено туда являться! Мужик должен быть степенным, благочестивым, быть главой благочестивого же семейства. Елизар был хотя и молод, но очень уважаем за своё благочестие и трудолюбие, и был даже как бы душой этого честного собрания. «Ну, Анисёнок, пойдём!» В избе девочку усаживали за стол под образами и клали перед ней старинную книгу в кожаном переплёте с серебряными застёжками. «Читай!» Девочка начинала читать, а степенные отцы семейств внимательно слушали и только поглаживали свои седые бороды. Прочитав пару абзацев, Анисёнок умолкала. И тогда сидящие вокруг серьёзные люди начинали рассуждать, а что же Господь сказал? Не каким-нибудь там фарисеям или иудеям, а вот им, видавшим виды русским людям, и слушающим теперь маленькую девочку, склонившуюся над большой книгой. Бывало отец поедет на базар, а Анисёнку скажет: «Я тебе калачик привезу, а ты, умница моя, выучи тропарик». Вернётся отец, бывало, замёрший, усталый, а Анисёнок прыг ему на шею: «Тятенька, а я два тропарика выучила!» В 1914 году отца призвали в армию. И там произошёл случай, который только и мог произойти с таким солдатом, как Елизар. После тяжёлого сраженья на поле осталось лежать много русских солдат, среди них был и Елизар. И вдруг видит он, как по полю идут две по-царски одетые красивые женщины. Они то над одним солдатом склонятся, то над другим... Вот они уже совсем близко подошли к Елизару... Рядом с Елизаром лежал тяжело раненный молоденький солдатик. Женщины подошли к нему. Одна держала Евангелие и крест – другая Чашу-Потир. Первая дала солдатику поцеловать Евангелие, вторая – золотой ложечкой зачерпнула из Чаши и подала умирающему. И только что страдающее лицо его вдруг преобразилось и буквально засияло несказанным блаженством; потом всё тело его вздрогнуло, потянулось; лицо его ещё сияло неземным..., но тело его было уже бездыханно... Женщины повернулись и пошли прочь. Елизару стало досадно: ему тоже захотелось испытать такое же блаженство. Елизар в отчаянии закричал: «А как же я, а меня забыли!» Та, которая с крестом, обернулась и с улыбкой произнесла: «А тебе ещё рано!» Это были святые великомученицы Варвара и Екатерина... Настала революция. Коллективизация. Анисья – дочь не то кулака, не то подкулачника. Учиться ей, как вражескому элементу, заказано. Но она всё-таки всеми правдами и неправдами сумела выучиться на медсестру. В начале тридцатых Анисья угодила в тюрьму за высказывания против коллективизации. Я помню, она говорила это слово, всего одно слово, но такое, что от смеха меня пополам согнуло. Сколько я не пыталась потом вспомнить, что же такое коллективизация по Анисьиным понятиям, – всё без толку. Чувствуя, что с автором такого высказывания очень трудно будет соревноваться в словопрениях, чекисты без всяких ордеров на арест, без предъявления обвинений, следствия и прочих судебно-следственных проволочек сразу препроводили девушку в одиночную камеру. Там Анисью продержали ровно месяц и только спустя месяц первый раз повели на допрос. Первый вопрос угрюмого следователя: – Ну, как тебе у нас? – Спасибо за хлеб-соль, век за вас Бога молить буду! Мне за кусок хлеба на воле как спину-то гнуть надо! А тут тебе и хлебушко и водичка! – Спасибо, говоришь!? Да у меня взрослые мужики через неделю в одиночке с ума сходят! Да я тебя на Соловки отправлю! – Вот и «слава Богу!»! У меня дедушка на Соловки пешком ходил, а меня на казённый счёт повезут! Да я тебе, начальник, в ножки за это поклонюсь! – Вон! Назад в камеру! Анисья опять в камере. Ночь. Свет в камерах горит до утра. За дверью какая-то возня и голоса. Анисья поднялась с топчана. На цыпочках подошла к двери. Прислушалась. Там за дверью несколько человек переговаривались шёпотом: «Сейчас свет ей погасим и войдём. Девка ничо себе. До утра всем хватит». Анисья шмыгнула на топчан, натянула одеяло до самых глаз. Сердце стучало. «Господи! Матерь Божья! Да как же так?! Да лучше уж сразу умереть! Да как мне жить-то после того?!» Анисья готова была умереть за Христа, она была готова к тому, что её расстреляют или заколют штыками, или уморят голодом, но мучители уготовили ей самое страшное, что только возможно для юной целомудренной девушки... И тут свет гаснет... У Анисьи всё внутри похолодело... Вдруг живая тёплая человеческая рука легла на её лоб... Анисья вздрогнула всем телом... «Кто это?» – «А веришь ли ты в Сына Моего?» – раздался негромкий и в то же время звучный женский голос. Анисья пребывала в таком глубоком отчаянии, что не поняла, вернее, может быть, не смела понять: Чей это голос. «А кто Твой Сын?» – «А Моего Сына недобрые люди распяли. Мой Сын на Кресте за грехи человеческие умер. Никого не бойся, ничего с тобой не будет». Свет зажёгся так же внезапно, как и погас. Кроме Анисьи никого в камере не было... Душевно измождённая девушка моментально крепко заснула. Анисья не знала, как долго она проспала, но когда она, наконец, проснулась, был уже день: яркое солнце светило сквозь закрытое решёткой окно. Заскрежетали запоры. Дверь отворилась. Вошёл начальник караула с испуганным лицом и как бы даже поседевший... «Ты уж нас прости! Да мы только пошутить хотели! Да так уж как-то неловко всё получилось...» Но что такое там получилось за тяжёлой железной дверью, каким таким образом охранники получили вразумление, Анисья так и не узнала... Вскоре она оказалась на свободе. Грянула Великая Отечественная война. Будучи медсестрой по образованию, Анисья считалась военнообязанной, но она была больна туберкулёзом и потому должна была быть комиссована. Её вызвали на сборный пункт. За длинным столом сидели члены призывной комиссии. Призывники-мужчины голые проходили один за другим. А женщин за ширмой осматривала женщина-военврач. Анисья разделась. Один только гайтанчик с крестиком оставался на теле. И тут военврач будто взбесилась, а может не «будто», но и в самом деле осатанела. Она истошно закричала: «Смотрите, она – верующая! Она – симулянтка, она Родину не хочет защищать!» Крича и ругаясь, обезумившая врачиха схватила Анисью за руку и выволокла девушку на глаза всей команды сидящих за столом мужиков. Никто не стал перечить орущей беснующейся бабе, и Анисью, как пойманного с поличным дезертира, отправляют медсестрой на передовую – и не просто передовую. Она попадает в штрафную армию Рокоссовского. Что такое штрафные батальоны, об этом сейчас много разговоров. Но как в штрафном батальоне могла воевать девушка... Анисья никогда не рассказывала, как она воевала. Но она показывала, чертя пальчиком по ладошке, какими маленькими золотыми часиками и дамским кольтиком наградил её сам Рокоссовский. Она была ранена в голову. Помыкавшись по госпиталям, где у неё украли часики, она, наконец, очутилась в Вятке и сразу же направилась в церковь. Шла вечерняя служба. Служил владыка Вениамин. Он служил один, даже без дьякона. Народу в церкви было мало. Худенькая фигурка девушки в шинели с перебинтованной головой не могла остаться незамеченной. Проходя мимо неё с кадилом, владыка на ходу сунул ей в карман полную горсть смятых денежных бумажек. После службы он пригласил её к себе на чай. После расспросов владыка предложил ей поселиться в доме, в котором когда-то, ещё до революции, жили вольнонаёмные просфорницы Трифонова монастыря, и ухаживать за старицей Александрой. Увы! Я не расспрашивала Анисью об этой старице, боясь выглядеть слишком любопытной. Знаю только, что старица была удивительной молитвенницей, и своим даром молитвы она поделилась с Анисьей... И ведь неспроста сам владыка принимал участие в судьбе этой старицы! Ранение головы отразилось на зрении. Где-то в начале шестидесятых Анисья стала слепнуть. Она поехала в Почаев. И там у старца, возможно, это был отец Кукша, спросила, как ей быть. Старец благословил её ежедневно читать по две главы Евангелия. «Батюшка, так я уже не вижу!» «Читай! Благословляю!» Стала читать. Если в какой-то день не удастся, то в следующий день прочитывает уже четыре главы... И, о чудо! – зрение вернулось. Бывало, я заставала её за чтением Евангелия. Читала она всегда стоя, облокотясь на стол, на голову накидывала платочек, не завязывая его под подбородком. Читала она в старинных-престаринных очках в круглой оправе. Диоптрий в этих очках было столь мало, что я даже и не знаю, для близоруких или дальнозорких они предназначались, а ведь их хозяйке, когда та была вдвое моложе, грозила слепота... Как-то, незадолго перед смертью, Анисья пустилась читать мне лекцию о свойствах разных сортов пороха и как бы невзначай сказала, что у неё пороховой ожог от пулевого ранения и в этом месте у неё время от времени образуется свищ, который самопроизвольно затягивается, чтобы спустя какое-то время снова возобновиться... Обычно люди, особенно старые, любят говорить о своих недугах, при этом они показывают пальцем, где у них болит, как они лечатся. А Анисья только ручкой махнула. Такое ранение с пороховым ожогом можно получить, только при расстреле в упор... Кто и когда расстреливал Анисью?.. Я никогда не видела, чтоб она лечила эту рану и даже точно знаю, что она никогда её не лечила, она как бы не придавала большого значения. А я, глядя на её спокойное лицо, не могла даже себе представить, что она с молодости терпит очень сильные боли. Накануне празднования дня Трифона Вятского, в 1999 году, мне вдруг приснилась Анисья. Как-то тихо и робко она произнесла: «Мне бы помыться...» Я не отношусь к сновидцам и тем более толкователям снов. Я даже не отношусь к тем, кому вообще снятся сны. Хотя изредка что-либо и приснится, но всё такая чушь, что стоит проснуться, да умыться, как и вспомнить нечего – всё развеется. Но вот Анисья... И по сию пору я помню её просьбу, её смущённый и как бы виноватый голосок: «Мне бы помыться...» Прости меня, Анисья! Я тогда не то что бы не придала значение сновидению, я просто поленилась подумать, что Анисье нужна моя помощь. Последние лет десять за Анисьей ухаживал Николай Ершов. Он уже давно был готов к тому, что Анисья умрёт. Гроб уже давно был приготовлен. Анисья скончалась в 99 году, на 95-м году жизни. Это был день Трифона Вятского. Мой батюшка пришёл с ранней Литургии, зашёл в комнатку к Анисье. «Ну, что, Анисья? Страшно умирать-то?» «Да как, батюшка, не страшно? Грешная ведь». Тут батюшка увидел, как из уголков губ потекла сукровица... Батюшка поспешно вышел. Сказал Николаю, что с Анисьей что-то неладно. «Сердце разорвалось», – сказал Николай. Вместе они зашли к Анисье. Анисья всё так же сидела на кроватке калачиком, поджав колени к подбородку, но душа её была уже далеко... Стол уже был готов для обмывания тела. Николай легко, как мячик, перенёс на стол ещё тёплые свёрнутые калачиком мощи Анисьи... Тело, ещё не успевшее остыть, должно было легко расправиться, но нет – Анисья не поддавалась. Николай употребил силу. Батюшка, стоя за дверью, слышал хруст сухих старческих костей... Тело Анисьи обмыли, уложили в гроб. На третий день её отпевали в Серафимовской церкви. Когда батюшка вернулся с известием о кончине Анисьи, как многое мне стало вдруг ясно! Вот что значило: «Мне бы помыться...» – Анисья хотела, чтоб её обмывала женщина. Уже мёртвая, она сопротивлялась мужским рукам – не должен был мужчина касаться её тела. Потому что Анисья была девственница! Как же я не могла этого понять! Ведь это видно было хотя бы потому, что Анисья надевала платок только в церковь и когда читала Евангелие. Знаменитая Паша Саровская тоже не покрывала голову платком, а ведь она была не только юродивой, но и схимонахиней! Когда её спрашивали про платок, она отвечала, что девственницы могут платок не надевать. Иоанн Златоустый много писал о девстве. У язычников девственниц быть не может, потому что бес не даст сохранить целомудрие. У нас, у сегодняшних, даже у церковных людей, трудно укладывается в голове (я уж не говорю: в сердце!), что такое целомудрие, какая это великая сила! Нам не понять, почему Серафим Саровский берёг как зеницу ока целомудрие мельничной общины, составленной исключительно из девственниц, даже до того, что запретил этим девушкам общаться с монашками, имевшими опыт супружеской жизни. Старец Сампсон Сиверс так пишет о девственниках: «Девственник имеет особое преимущество перед Богом. Он услышан. Он бывает молитвенник за мир, не будучи в сане. А если он владеет ещё особою благодатию священства или архиерейства, или монах-девственник – это особая сила перед Богом. Если он к этому добавит смирение сердца и кротость, и долготерпение от веры, то он часто бывает даже чудотворцем при жизни. Чудотворцем. Чудотворцы бывают разные. Прикосновением руки он лечит больных. Он имеет дар прозорливости, дар видения. Именно девственники. Они имеют особый слух, особый ум. Потому что девственность сохранить особенно трудно, противоестественно. Вот почему мы оплакиваем очень человека, который был девственник и девство своё потерял по своей глупости. Наше время слишком развращено: детишки, едва родившись, уже нецеломудренны. Их развращают пошлые картинки хотя бы даже и зайчиков, но нарисованные развратными художниками, наши учителя большей частью абортницы, т.е. мы доверяем воспитание своих детей женщинам, которые поубивали своих собственных детей. Я говорю это не для того, чтобы обвинить, но чтобы показать великую нашу общую трагедию. Поэтому как важно педагогам посещение церкви. Кто-то, не то Ленин, не то Маркс, со знанием дела сказал: «Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя». И всё же, и всё же, и всё же... Анисья сумела сохранить своё девство и в тюрьме, и среди беспредела штрафбата. В отличие от Анисьи, я постоянно ношу платок, но как же я смею его не носить? Это значило бы приравнять себя в целомудрии к Анисье...
м. Фотинья (Софронова).
_________________ Кто владеет информацией - тот владеет миром
|